Зильке Шойерман - Богатые девушки

По утрам после завтрака он выходил на прогулку, возвращался с бутылкой вина, половиной курицы и хлебом, кроме этого, ему было нужно весьма немногое, и к тому же это немногое день ото дня становилось еще меньше. За завтраком он читал газету и слушал радио, однажды он случайно поймал передачу о музее игрушек. Из передачи он узнал, что жемчужиной коллекции считают кукольный дом британской принцессы Мэри, этот дом был сделан в двадцатые годы прошлого века. Этот гигантский кукольный дом, как, во всяком случае, рассказывала журналистка, был точной копией двора королевы, там были даже проточные водоемы, а по дорожкам можно было проехать на настоящем «роллс-ройсе». Якобу было интересно, стала ли эта принцесса Мэри счастливым человеком, и он, сам не зная почему, подумал, что да. Самолюбие Якоба было задето; конечно, он не имел возможности пойти — даже ради родной племянницы — на такие расходы, но он должен стать приятным и уютным — ее кукольный дом. Саския говорила, что девочка должна в игре подражать миру взрослых. Он, правда, считал, что Анника может слишком рано заметить, как холодны настоящие дома.

По вечерам он часто ходил в кино, смотрел в основном блокбастеры, это его отвлекало, но потом было очень тоскливо одному возвращаться домой. Он проходил по прихожей, словно сквозь раскрытые клещи — слева сюрреалистическая картина с животными, глазеющими на него из какого-то райского леса, а справа — пронизывающая серьезным взглядом индейская Мадонна, очень похожая на Мону. Не сразу нажатие на клавишу выключателя стало привычным движением. До поздней ночи он не мог заснуть, щупал и трогал вещи, которые только что держал в руках, разглаживал сгиб телевизионного журнала, встряхивал вскрытый пакет кукурузных хлопьев. Он не мог собраться с духом, чтобы что-нибудь выбросить. Он бродил по комнатам до тех пор, пока без сил не валился в постель. Хорошо, что теперь у него была эта работа на чердаке, она не имела ничего общего со всем этим, абсолютно ничего. Так ребенок воображает себе чудесным мир взрослых.

Он прибивал гвоздями пол к заготовке лестничной площадки, вбивая их на расстоянии одного сантиметра от наружного края, когда ему послышался какой-то шум, он торопливо спустился вниз — может быть, она вернулась и прошла в дом, сняв туфли. Он прислушался — нет, никого.

Он услышал приближение боли — как отдаленный звук, скрип и потрескивание в голове. Он взял бутылку вина, отпил глоток и снова поднялся по винтовой лестнице на чердак. Сегодня он решил приклеить к дому наружную лестницу — до завтра клей должен будет высохнуть и схватиться.

Позвонила Саския, ее голос звучал как из другого мира:

— Как у тебя дела?

— Отдохнул, если ты это имеешь в виду. Думаешь, у тебя лучше? Мне надо к тебе заехать?

— Но, Якоб, я же слышу. Скажи, ты выпил? Я приеду к тебе.

— Нет, — произнес он так громко, что заглушил внутренний скрип, — мне полезно пиво.

Она молчала, видимо, он солгал слишком неумело.

— Я звоню тебе каждый вечер…

— Не волнуйся, если я не подхожу к телефону, мне просто хочется побыть одному.

На второй неделе появляется ребенок. Сначала он стоит в темном дальнем углу чердака, потом делает шаг в солнечный свет и подходит к Якобу. Дитя появляется из какого-то коричневатого плоского фона. Его легко узнать, ведь это ребенок с фотографии, у него тот же беспокойный, лихорадочный взгляд, направленный куда-то мимо Якоба, будто его лицо не более чем легкая дымка или смутное отражение.

— Привет, — говорит Якоб. Он внимательно, до боли в глазах вглядывается в ребенка. Контуры его тела начинают белесо мигать и расплываться. Он тотчас начинает волноваться, что силуэт вот-вот исчезнет. Он должен что-то сделать, что-то сказать, по крайней мере, что-то подумать, чтобы дитя осталось. Но потом, как-то сразу и неожиданно, ребенок делает шаг назад, вполне естественное движение гостя, собравшегося откланяться. Якоб хочет поднять руку, но не может.

До него вдруг доходит, что он сильно вспотел, рубашка насквозь мокрая. Но зато теперь он вновь обрел способность двигаться, он раскрывает окно и только теперь замечает, как сильно на чердаке пахло лаком. Он заметил, что лучше всего запомнил голубые глаза ребенка, окруженные венчиком светлых ресниц, он снова уставляет взор в пустой угол, ему становится плохо, он делает пару шагов, закуривает, и только потом, очень медленно, по мере исчезновения этой природной, некрасивой и обычной дурноты, ему становится ясно, что этот растворившийся в тумане ребенок был лишь пластическим воспоминанием; он, Якоб, пал жертвой банки с краской. Какой странный изворот ума, как нарочно, извергнувшего в фантазию ребенка, и Якоб, понимая, что это обман, все равно желал новых встреч.