Григорий Богослов - Слова

Услышите сия вси языцы, внушитв вси живущии по вселенней (Пс. 48:2). Как бы с некоторого возвышения, далеко кругом видимого, всех призываю, ко всем обращая сильную и высокую проповедь. Внимайте, народы, племена, языки, люди всякого рода, всякого возраста – все, сколько есть теперь и сколько будет на земле! И да прострется далее моя проповедь! Внимайте мне все небесные силы, все ангелы, которыми совершено истребление мучителя, низложен не Сион, царь Амморрейский, не Ог, царь Васанский (небольшие владетели, делавшие зло небольшой части вселенной – Израилю), но змий (Иез. 29:3), отступник, великий ум (Ис. 10:12), ассириянин, общий всем враг и противник, и на земле делавший много неистовств и угроз, и в высоту (Пс. 72:8) говоривший, и замышлявший много неправды! Слыши небо, и внуши земле (Ис. 1:2)! И мне теперь прилично возгласить одно с велегласнейшим из пророков Исаией! В одном у нас разность: пророк призывает небо и землю во свидетели против отвергшегося от Бога Израиля, а я призываю против мучителя, и отвергшегося и падшего падением, достойным нечестия. Внимай, если слышишь нас, и ты, душа великого Констанция! Внимайте, христолюбивые души до него бывших царей! Особенно же да внемлет душа Констанция, который сам возрастал с наследием Христовым и, постепенно утверждая оное, возрастил в такую силу, что стал через сие именитее всех прежних царей. Но (какое посрамление!) он впал в грех неведения, весьма не достойный его благочестия; сам не зная, воспитал христианам врага Христова; из всех дел своего человеколюбия оказал одну худую услугу тем, что спас и воцарил ко вреду спасенного и царствовавшего. А потому, о если бы Констанция наипаче обрадовало как разрушение нечестия и восстановление прежнего благосостояния христиан, так и сие слово!

А я принесу слово в дар Богу, священнейший и чистейший всякой бессловесной жертвы, принесу не по подражанию мерзким речам и суесловию, а еще более мерзким жертвам богоотступника, которых обилие и богатство состояли в силе нечестия и в немудрой, скажу так, мудрости; так как и вся сила, и ученость века сего во тьме ходит и далека от света истины. Но если такова сия мудрость, в таких бывает людях, такие приносит плоды – как трава, скоро засыхает, как зелие злака (Пс. 36:2), скоро опадает и переходит вместе с породившими ее, которые погибают с шумом и привлекают внимание более падением, нежели нечестием своим, – то мне, приносящему ныне жертву хвалы и сожигающему бескровный дар слова, кто составит такое зрелище, которое бы равнялось благодарности! Какой язык будет так громозвучен, как я того желаю? Чей слух не уступит в ревности слову?

Благодарение же, воздаваемое посредством слова, не только всего более свойственно Слову, Которое из всех других наименований преимущественно благоугождается сим наименованием и нашей способностью именовать Его, но и тому [12] Юлиану. послужит приличным возмездием, когда за преступление против дара слова будет он наказан словом. Тогда как дар слова есть общее достояние всех словесных тварей, Юлиан, присвояя его себе, ненавидел в христианах, и хотя почитался даровитейшим в слове, однако же о даре слова судил крайне неразумно. Во – первых, неразумно тем, что злонамеренно, по произволу, толковал наименование, будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку. Почему и запрещал нам образоваться в слове, как будто такое наше образование было похищением чужого добра. Но сие значило то же, как если бы не дозволять нам и всех искусств, какие изобретены у греков, а присвоять их себе по тому же сходству наименования. Потом, неразумно он надеялся, будто бы скроется от нас, что не нас, которые очень презираем такую словесность, лишает он одного из первых благ, но сам страшится обличений в нечестии, предполагая, может быть, что сила обличений зависит от красоты слога, а не от разумения истины и не от доказательств, от которых удержать нас так же невозможно, как и сделать, чтобы мы, пока имеем язык, не исповедовали Бога. Ибо мы вместе с прочим и сие, то есть слово, посвящаем Богу, как посвящаем тела, когда нужно и телесно подвизаться за истину. Посему, дав такое повеление, хотя запретил он говорить красноречиво, однако же не воспрепятствовал говорить истину. А таким образом и бессилие свое обличил, и не избег обличений в нечестии, если не подвергся еще большим за свою ошибку. Ибо самое его запрещение пользоваться нам даром слова показывало, что он не полагался и на правоту своей веры, и на самый дар слова. Он походил на человека, который почитает себя сильнейшим из борцов и требует, чтобы все провозгласили его сильнейшим, а между тем отдал приказ, чтобы ни один сильный борец не смел бороться и не являлся на поприще. Но это доказательство робости, а не мужества! Венцы даются тем, которые подвизались, а не тем, которые сидели вверху; тем, которые напрягали все силы, а не тем, которые лишены употребления большей части сил. Если же действительно боялся ты сойтись и вступить в битву, то сим самым признал над собой победу и без борьбы уступил верх тому, с кем из – за того и препирался, чтобы не вступать в борьбу. Так поступил наш мудрый царь и законодатель! И как будто для того, чтобы все испытало его мучительство и провозглашало его неразумие, в самом начале своего царствования он прежде всего употребил насилие против дара слова. Но нам прилично воздать благодарение Богу и за то, что самый сей дар получил свободу. Нам особенно должно как почтить Бога другими приношениями, не щадя ничего – ни денег, ни имуществ, которые временны и человеколюбием Божиим соблюдены от насилия, так преимущественно почтить словом – плодоношением праведным и общим для всех, получивших милость. Но довольно сего слова о даре слова; иначе, распространившись чрез меру, преступим пределы времени и подадим мысль, что заботимся о чем – то ином, а не о том, для чего собрались.