Андрей Дударев - Посттоталитарная теология. Современный кризис христианства и его преодоление

На наш взгляд, в смысловом плане с появлением в истории Церкви в качестве нормы церковной жизни и канонического права, и догматического богословия закончилось время Священного Писания и началось время церковного предания. Если жизнь в пространстве Слова Божьего, в Писании – это полнота церковной жизни и теология, ей соответствующая, – это «теология полной жизни», то при появлении канонического права и догматического богословия ряд церковной жизни оказывается вне пределов этих реалий, а потому появляется «мыслительный раскол», который не оставляет открытого пространства для восприятия нового. Такая теология может называться, например, «теологией расколотости». Неудивительно, что и расколы по догматическому принципу (ереси), и по принципу вывода за пределы «канонического поля» не замедлили появиться. Так называемые конфессиональные расколы – это уже следствие ранее принятой установки на раскол.

Предпонимание и среда. «Теология расколотости»

Итак, если согласиться с нашими предыдущими рассуждениями, тогда необходимо признать, что среда жизни церковного человека XIX–XX веков – по сути, оставалась той же самой, что и была многие века раньше. Мир изменился, а православная церковная жизнь в своих догматических и канонических основаниях почти не изменилась. У этой среды есть определенное, часто мало осознаваемое предпонимание, т. н. фрейдовское бессознательное, которое присутствует в церковной среде, и даже стоит у ее истоков, но при этом мало осознаётся. Это определенная религиозная философия, которая на самом деле предшествует и догматике, и канонике. Тем не менее, попробуем это бессознательное как-то ухватить и описать в виде некоторых смысловых связей. Мы попытаемся представить его таким, каким сейчас оно предстает нашему взору.

Расколотость церковной жизни нагляднее всего ощущается в расколотости церковного собрания на клир и мирян. Оторванность клира от собрания приводит к тому, что происходит раскол внутри собрания, границы собрания размываются. Избранность клира часто объясняют размышлениями о том, что таинства совершать может только рукоположенное священство, этому священству приписывается властное значение. А сами идеи посредничества и священной иерархии часто выводят из узко понимаемой (с магическими и материалистическими уклонениями) космологии псевдо-Дионисия Ареопагита. Не стоит удивляться, что общины постепенно перестают осознавать себя общинами, как было в ранней церкви, а становятся прикрепленными к определенной территории приходами. Исчезает библейско-динамический смысл понятия «народ Божий». Закрепляется статичный, географический, принцип единства.

Конечно, у такой структуры есть более жесткие скрепы: это связь всех приходов с объединяющими юрисдикционными центрами монархического типа, а эти центры, в свою очередь, включены в патриархаты и представляют из себя в итоге единое всемирное православие. Кстати, немалым фактором в развязывании Первой мировой войны, которая привела во многом к крушению Российской империи и к двум русским революциям, был «фактор веры»: царская Россия оправдывала участие в войне в том числе необходимостью защитить православных сербских братьев…

Таинственная и вслед за ней вся остальная церковная жизнь в таком мыслительном пространстве подчинена жесткой схеме: Христос – иерархия – таинства – церковь. Или же другое выражение той же формулы: «где епископ (в прямом подчинении которому находятся пресвитеры), там и церковь». Евхаристия определяется и рассматривается как одно из таинств, но не как «таинство собрания». В такой экклезиологической модели служение в церкви находит себя в трех областях: священнодействии, управлении и учительстве, и все эти области действования принадлежат церковной иерархии. Служения епископа, пресвитера, дьякона, находящиеся над общиной, а не в общине христиан, чрезмерно обособляются от всех прочих служений. Епископ в этой парадигме также часто отвечает и за учительство. При таком соединении служений в епископе (как только это произошло в истории) в церкви по степени важности на первое место стали не этические грехи, а грехи, связанные с ересями. В результате происходит дрейф церковного сознания, когда христианство уже понимается больше как религия ортодоксии, а не ортопраксии. Как следствие епископской монополизации служений (от которой, кстати, часто страдают сами епископы), другие церковные служения тоже сильно трансформировались. Постепенно служение учительства теряет свою независимость и авторитетность. Со временем учитель (дидаскал) перестал говорить живое слово и переквалифицировался в чтеца (фактически исчез), а пророчество вместе с осуждением монтанизма перестало восприниматься как церковное служение. Возможно, проповедь – остаток пророческого служения. И, наконец, дьякон перестал заниматься «служением столам», а ограничился формально-богослужебной функцией. Если раньше служение дьяконии заключалось в аккумулировании материальных средств (пожертвований) членов церковного собрания и раздачи их нуждающимся, то теперь служение вспоможения вообще ушло из церковного собрания и отдано на откуп «стихиям мира сего». А все церковные финансы, какие есть, так или иначе подконтрольны фигуре епископа.