Григорий Дьяченко - Искра Божия. Сборник рассказов и стихотворений для чтения в христианской семье и школе для девочек

Кончились уроки; все бегут поиграть, а Митя – домой. Придет – и сейчас к своей маленькой сестренке. Вымоет ей ручки, причешет ее, усадит, занимает, гуляет с ней. Встанет поутру – сейчас к ней: поднимет, умоет, оденет, расскажет ей что-нибудь, накормит и бежит в школу. Кончит заниматься, приготовит уроки – и опять к ней: он ее и уложит, он и убаюкает.

Всё свободное время она с ним. Соседи даже удивляются: что за мальчик – точно нянька: всё с сестрой да с сестрой! Раз приходит он из школы, а она упала, запачкалась, расплакалась. Он утешил ее, умыл, развеселил, успокоил. Девочка часто капризничает, упрямится нарочно, старается рассердить брата, а он всё с ней, всегда ласков, всегда добр.

Платье у него простое и бедное, зато сердце золотое. Все его любят и ценят.

– Митя, да что же ты не пойдешь поиграть с товарищами? Разве тебе не скучно постоянно возиться с этой девочкой? – говорят ему.

Митя радостно улыбнулся и нежно поцеловал ребенка.

– Да ведь это моя маленькая сестренка! – сказал он, прижимая ее к себе и крепко целуя.

Раз по дороге в город шли девушки-служанки – Анна и Марья. Каждая несла на голове корзину с плодами. Анна всё вздыхала да охала, а Марья всё шутила и смеялась. Наконец Анна и говорит Марье: «Как ты можешь смеяться? Неужели тебе легко? А ведь твоя корзина даже тяжелее моей, и силы-то у тебя немного».

«Это верно, – отвечала Марья, – но у меня в корзине находится чудесная травка; если ее положить в корзину, ноши и чувствовать не будешь».

«Какая эта травка? – воскликнула удивленная Анна. – Одолжи мне эту травку».

Марья засмеялась и сказала: «Дать тебе ее я не могу, а если хочешь, то скажу, как она называется; травка эта – терпение».

Было мне годов восемь. Жили мы в Смоленской губернии. Батюшка мой оброк барину платил – крепостным был. Француз в ту пору пришел на Русскую землю. Москва горела, а людей много было побито. Тягота по миру пошла. Нас, ребят несмышленых, всё французом пугали; и представлялся нам француз страшным, черным, а изо рта огонь пышет. Боялись… Совсем глупые были и ничего не знали.

Вот кончилась война, и французов домой погнали; сказывали, что мимо нашей деревни пленных поведут. Любопытно было всем посмотреть на француза. Пришел раз отец в избу и говорит матушке: «Француз недалече». У меня сердце так и упало, а поглядеть хочется.

Побежала я на двор да в подворотню и гляжу; а на дворе-то холодно было, дрожу и жду. Сморю, идет много народу, и видно, что не наши; тело-то в лоскутья какие-то завернуто, у одних башмаки есть, а другие и совсем босые; в лице-то кровинки нет, худые все, белые-белые. Идут, шатаются да всё стонут: «Глиба, глиба» – хлеба просили. А сзади солдаты с ружьями. Уж так-то мне жалко их стало, так жалко, что и сказать не знаю. Побежала я в избу, схватила ковригу хлеба да на улицу. Подбежала к переднему, и страх пропал, хлеба даю. А он, как увидел меня, по-своему что-то лепетать стал, по голове погладил и так жалостно глядит и плачет. Угнали их. Думала, что отец бранить меня за хлеб станет; нет, ничего не сказал.

И разумею я теперь, что всякий человек – создание Божеское, всякому тягота несладка: француз ли будет он или татарин, всё равно, ко всякому надо жаление (то есть сострадание) это иметь.

Серёжа и Аннушка остались дома одни, и брат сказал сестре: «Пойдем поищем, не осталось ли в доме чего-нибудь вкусного, и полакомимся».

«Если б ты меня повел в такое место, где нас никто не увидит, то, пожалуй, я пошла бы с тобой», – отвечала Аннушка. «Пойдем в кладовую: там мы найдем что-нибудь хорошенькое, и никто нас не увидит».

«Нет, Серёжа, там может увидеть нас сосед: он колет на дворе дрова».

«Ну так пойдем в кухню, – уговаривал Серёжа сестру, – там стоит целый горшок меду, и мы намажем себе по большому ломтю хлеба».

«В кухне увидит нас соседка: она, верно, теперь сидит у окна и прядет».

«Ах, какая ж ты трусиха, Анюта, – сказал маленький лакомка, – пойдем, если так, в погреб кушать яблоки; там уж, наверное, нас никто не увидит».

«Ах, милый Серёжа, неужели ты думаешь, что в погребе уже никто нас не увидит? Разве ты не думаешь о Том, Кто видит чрез стены и от Которого и в темноте нельзя скрыться?»