Том Райт - Иисус. Надежда постмодернистского мира

Иисус знал, — должен был знать, — что за эти поступки и разъясняющие их слова его, скорее всего, осудят как мессианского претендента и лжепророка, сбивающего Израиль с пути. Он понимал: если он не переубедит судей, те выдадут его римлянам, и он будет казнен как мятежный царь–самозванец. Элементарный здравый смысл, a не обязательно какие–то особенные сверхъестественные способности, заставлял предречь если Израиль продолжит попытки антиримского восстания, Рим поступит с Израилем, как с этим странным мятежником. Однако в сердце символических актов Иисуса, пересказа им израильского Рассказа, лежало нечто гораздо большее, чем политический прагматизм, революционная отвага или жажда мученического венца. Иисус глубоко продумал с богословских позиций ситуацию Израиля и мира, а также собственную роль по отношению к ним обоим. Ему было присуще глубокое чувство призвания и доверия к Богу Израилеву, которого он считал Единым Богом. Он неколебимо верил, — видимо, Гефсимания чуть не поколебала эту веру, но и гефсиманское борение Иисус считал частью битвы, — в то, что, если он пойдет этим путем, сразится в этой битве, то долгая ночь израильского плена закончится и для Израиля и мира навсегда возгорится новый день. Сам он будет оправдан (в это верили все мученики!), и свершится судьба Израиля — спасти мир. Он не просто предоставит передышку ученикам и тем, кто к ним примкнет, вызвав огонь на себя и позволив им скрыться: если он борется с подлинным врагом, то делает это для всего мира. Призвание Раба быть светом миру обретает осуществление в нем, а значит, и его учениках, движение которых изменится после его оправдания. Смерть пастыря приведет к воцарению ГОСПОДА на земле. Оправдание «Сына человеческого» приведет к окончательной победе над злом и установлению всемирного царства.

И Иисус понес свой крест. В этом он тоже видел глубокий символ — не только римского гнета, но и заповеданного им пути любви и мира, пути поражения, ведущего к победе. В отличие от действий Иисуса в Храме и на Тайной вечере, крест — символ не только деятельности, но и пассивности. Не только действия, но и страдания. Кресту суждено было стать символом победы, но не победы кесаря или тех, кто боролся с кесарем его же средствами. Крест стал символом и средством победы Бога.»

Идеи, изложенные в настоящей главе, обычно вызывают у моих студентов и читателей отрицательную реакцию. С одной стороны, эти идеи часто кажутся странными и эксцентричными: привыкнув к внешне незамысловатому богословию гимнов типа «Есть холм зеленый вдалеке» и упрощенному представлению о богословии искупления, некоторые христиане жалуются на излишнюю сложность моих аргументов. Можно ли допустить, что Иисус действительно думал о подобных вещах, и как это вообще соотносится с нашей простой верой? В свою очередь, критически настроенные богословы упрекают меня в том, что я претендую на слишком исчерпывающие знания, а также в том, что я приписываю Иисусу такие мысли, которых у него, возможно, и не было.

Последним я отвечаю уже не в первый раз: лучшей исторической гипотезой следует считать ту, которая без излишней замысловатости истолковывает имеющиеся у нас сведения, Многие детали моей картины отличаются от учения ранней Церкви об искуплении, хотя они и предлагаются в качестве основания для этого учения, и, в любом случае, их нельзя просто отбросить в сторону, повторяя известные постулаты («Всем известно, что Иисус и подумать об этом не мог)). Иудеи первого века очевидно мыслили именно таким образом, и есть все основания полагать, что Иисус избрал для себя именно такое прочтение общего повествования.

Первым же я хотел бы напомнить не в последний раз: на пути духовного роста иногда полезно испытывать замешательство от вопросов, пугающих своей сложностью. По сути своего изображенная здесь картина удивительно проста, но эта простота доступна не всем. Она требует пристального внимания к особому и, возможно, странному, даже отталкивающему для нас образу мышления первого века, присущему Иисусу. На самом ли деле мы хотим познавать Иисуса и следовать за ним, или предпочитаем творить себе кумира?

В заключение позволю себе четыре замечания. Прежде всего, все сказанное выше имеет непреходящее значение лишь в случае, если Иисус Назарянин действительно воскрес из мертвых, К вопросу о Пасхе мы обратимся в шестой главе. Здесь же отметим только, что, если бы тело Иисуса осталось в могиле, никто бы токе, после его казни, не придал значения его притязаниям на мессианство или на какую–то символичность своей смерти. Ведь распятый Мессия это пораженный Мессия. Что было проку в столь сложном, возвышенном и, возможно, далее искреннем отношении Иисуса к своей приближающейся кончине? Тем хуже для него. Без воскресения наша вера — лишь показной оптимизм. Именно Пасха доказывает справедливость восприятия Иисусом своей смерти.