Виктор Несмелов - Наука о человеке

* * *

При своем появлении в мире христианство оказалось чужим для мира, и апостол с глубокой скорбью должен был засвидетельствовать пред небом и землей: мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие (1 Кор. 1, 23). С тех пор прошло уже почти девятнадцать веков, но мир очень мало изменился в своем отношении к христианству. Все равно и теперь христианская проповедь о распятом Спасителе мира для многих представляется великим соблазном и многим кажется очевидным безумием. И это нередко кажется так не одному только внешнему миру, но и многим людям, которые выходят из среды самих христиан, и даже таким людям, которые желают считать себя последователями Христа и поборниками учения Его. В объяснение этого обстоятельства мы изложили все известные соблазны христианской веры и указали общий корень этих соблазнов в отсутствии положительных оснований для признания истины веры. Дело в том, что содержание истины может быть сообщено человеку, но мыслить истину этого содержания человек может лишь на основании познания о том, что оно и на самом деле заключает в себе истину. Ради этого все содержание сообщаемой истины нужно привести в органическую связь с содержанием всех тех познаний, которыми уже владеет человек и которые имеют какое-либо отношение к предмету сообщаемой истины; так чтобы новая истина стала не только совершенно понятной уму, но и стала бы вполне очевидной для ума именно по силе очевидности его прежних познаний. При таком порядке раскрытия и усвоения человеком неизвестной ему прежде истины само собой понятно, что и догматическое учение христианского откровения именно ради того, чтобы оно могло быть раскрыто и усвоено человеческим умом как действительная истина, также должно быть приведено в органическую связь со всем миром человеческой мысли о сущем, т.е. со всем миром человеческих познаний о Боге, о мире и человеке. Между тем эти познания, при появлении христианства, были настолько несродны миру христианских идей, что из них решительно невозможно было не только выяснить истину христианского учения, но и просто лишь сделать это учение хоть сколько-нибудь понятным для мысли. Поэтому совершенно естественно, что и для иудеев, и для язычников христианство одинаково представлялось как невероятное учение о невозможном деле, И поэтому же совершенно естественно, что апостолы преимущественно обращались к нравственному смыслу людей: близко к тебе слово нашей проповеди, в сердце твоем и в устах твоих (Рим. 10, 8) – это обращение апостола Павла вполне точно характеризует собой обычный метод церковно-апостольского раскрытия и доказательства христианской истины.

Древние проповедники христианства старались будить в людях нравственные потребности и стремления духа и делали христианство близким именно сердцу людей. Но интересы сердца, понятно, не устраняли и не могли устранять собой интересов мысли. Кто принимал христианство верой чистого сердца, для того изменялось не значение познания, а только отношение познания к вере, именно – вместо того, чтобы составлять условие возможности веры, познание истины принятой веры становилось нравственной обязанностью верующего человека, и потому верующий-христианин все-таки не мог убежать от невольных соблазнов ума. Даже в период апостольской проповеди, в эту исключительную эпоху великих чудес и знамений и силы, находились такие христиане, которые глубоко смущались основным догматом апостольского вероучения, что распятый Христос есть истинный Бог и что после крестной смерти Своей Он воскрес из мертвых и положил начало общему воскресению людей. В мышлении этого догмата христиане естественно встречались с тревожными вопросами недоумения: кто это восходил на небо, чтобы оттуда Христа свести, т.е. другими словами – как это возможно, чтобы истинный Бог воплотился? или: кто это сходил в ад, чтобы Христа из мертвых возвести (Рим. 10, 6-7), т.е. другими словами – как это возможно, чтобы умерший человек воистину воскрес из мертвых? И так как на оба эти вопроса, по религиозно-философским понятиям того времени, можно было ответить только отрицательно, то еще в период апостольской проповеди естественно возник неразрешимый конфликт веры и разума, науки и откровения, и тогда же определились все те существенные искажения христианского вероучения, от которых христианство не может освободиться и по настоящее время. Между тем это освобождение возможно, потому что познаваемое Бога (το γνωστον του Θεου , – Рим. 1, 19) может быть сделано вполне очевидным для мысли, и в своей очевидности оно может составить непоколебимое основание для познания истины церковно-апостольского вероучения. Конечно, христианская вера при этом так и останется верой, и странно было бы думать о невозможном превращении сверхчувственного содержания веры в опытную истину положительной науки. Но тем не менее мы все-таки можем вполне основательно ставить вопрос об истине христианской веры, потому что мы можем научно выяснить мировую действительность положительных оснований этой веры, и вследствие этого мы можем сделать христианскую веру не безотчетным исповеданием непостижимых формул, а совершенно ясным и совершенно разумным объяснением всей совокупности наших познаний о мире. При таком представлении теоретического содержания веры по крайней мере никогда уж более не может быть никакого спора о том, в чем именно заключается подлинная сущность христианства, так как при этом представлении не может быть решительно ничего непонятного в том, что христианство учит о воплощении Бога, и о крестных страданиях и смерти Его за грехи сотворенного Им мира, и о будущем откровении в мире Божия царства силой умершего и воскресшего Богочеловека – Христа. Все это учение христианства на самом деле совершенно понятно и ясно, и в христианстве на самом деле нет ни единого догмата, которого нельзя было бы осветить светом ясного разумения. Христианская вера, конечно, так и остается верой, но в свете научно-философских изыскании о конечной истине бытия христианин по крайней мере может понять и может выяснить, почему именно он верит так, как учат его верить церковные формулы веры. Он может связать религиозные идеи этих формул с точными фактами научного знания о сущем, и потому он может, стало быть, в чисто научном смысле иметь положительное основание для религиозной веры своей в истину сверхразумного содержания христианского откровения.