Владиимир Арсеньев - Звери = боги = люди

Таким образом, кажется неправомерным признание архаического сознания (первобытного мышления, по Л. Леви-Брюлю) мистическим или основанным на сверхъестественном. Тут, как мне кажется, кроется внутренняя противоречивость и непоследовательность исследователя при проведении необходимого в данном случае принципа учета относительности ценностных систем при сопоставлении образцов архаического и современного сознания. В действительности то, что сверхъестественно для «нас», естественно для «них», и наоборот. Проблема, вероятно, в другом.

Уместно привести пример из моей собственной полевой этнографической практики, который созвучен позиции Л. Леви-Брюля и, может быть, мог бы даже рассматриваться как аргумент в его пользу, но… Но для меня он ценен не только тем, что пережит мной лично, но и свидетельствует, что «мистицизм», «сверхъестественность» мы сами зачастую привносим, если хотим их видеть (или иначе не умеем) в чем-то непонятном, не вписывающемся в привычные схемы.

В ноябре 1973 года я был в Бамако. В аэропорту случайно разговорился со служащим Беди Кейта, мужчиной около 30 лет, с европейским образованием и манерами. Вначале речь шла о банальных вещах, но по ходу разговора были затронуты сюжеты, связанные с традиционной культурой местного населения, прежде всего бамбара. Поощряя мой интерес и кое-какие познания, Беди постепенно, помимо исторической тематики, начал касаться и мировоззренческой, утоляя тем самым мое разыгрывающееся любопытство. Он заговорил о необыкновенных способностях и познаниях своих соотечественников, в частности о способности вызывать дождь и останавливать его на каком-то ограниченном участке. Он говорил также о способе «транспортировки» человека, умершего вдали от родной деревни и добирающегося (мертвым) до места погребения «своим ходом». Он упоминал о выстрелах из незаряженного ружья, о хлопчатобумажных рубахах, которые не берут ни пули, ни нож, ни стрела. А я думал о мистификации, о фокусах, о массовом гипнозе. Наконец, он предложил мне на час отлучиться из Бамако и побывать в Москве (более 7000 километров по прямой) или в любом другом городе Советского Союза, у себя дома. Я вежливо поблагодарил. Но что-то в этом предложении, в самом тоне разговора было непонятное. Я пытался уловить, что это — розыгрыш, шутка или сознательное создание у меня ощущения соприкосновения с чем-то непостижимым? С какой целью? Я как-то вдруг не столько осмыслил, сколько ощутил, что за этим безукоризненным костюмом и манерами, за вполне совершенным французским языком (в той части разговора, когда беседа шла на нем) есть что-то другое, невысказанное, только едва затрагиваемое всплывающими сюжетами и проявляющееся в полной серьезности и усиливающемся по мере развития темы отстраненном наблюдении за мной со стороны собеседника.

Всему этому, со слов Беди, обучаются, и существует целая система подготовки к магическим наукам. Тут Беди как раз и произнес это словосочетание на французском языке, квалифицируя эти знания и умения одновременно и как магию, и как науку. Я попытался, но, увы, безуспешно, узнать что-либо об этой системе или хотя бы о ее названии у бамбара. Веди уклонился.

Во всей этой информации, может быть, и не было бы особого смысла, если бы Веди не настаивал на том, что речь идет именно о науке и не сделал бы одно очень важное, на мой взгляд, принципиальное замечание: «Вам, европейцам, никогда не понять нас — ни вам, ни вашей науке: для нас не существует вопросов «отчего?», «почему?», «зачем?» Весь контакт подводил к тому, что Веди говорил отнюдь не о бытовой причинности (каузальности) и что установка его базируется на глубокой убежденности, подкрепленной собственным жизненным опытом. Именно в этом смысле в моих глазах особый вес позиции собеседника придавал и его возраст, позволяющий уже иметь проверенную точку зрения и в то же время допускающий еще открытость взгляда для критического ее переосмысления путем сопоставления с противоречащими ей фактами, а также близкое знакомство с европейской культурой и при этом отсутствие как комплекса неполноценности, так и комплекса превосходства по отношению к ней. Пока речь шла о «фокусах» и «чудесах», тон Веди был ровен и спокоен, как если бы речь шла о само собой разумеющихся вещах — ни «мистичности», ни «аффективной сверхъестественности» (по Л. Леви-Брюлю), никакого благоговения или страха перед «непознанным» или «непознаваемым». Скорее, простое утверждение: «Мы — такие, а вы — другие», «Все в этом мире — на своих местах».