Валерий Гиндин: Светлый сон аббата Фариа. Очерки интервенционной психологии

И я, также как и директор НИИ мозга АМН СССР академик Н. П. Бехтерева (на нее я буду ссылаться еще много раз), попытаюсь осторожно вторгнуться в запределы современной науки – науки об истоках сознания. Вот что писала по этому поводу Н. П. Бехтерева: «Я знаю, как опасно двинуться в это Зазеркалье. Я знаю, как спокойно оставаться на широкой дороге науки, как повышается в этом случае индекс цитирования и как снижается опасность неприятностей в виде разгромной уничтожающей критики иногда с непредвиденными угрозами… Ученый не имеет права отвергать факты (если он ученый!) только потому, что они не вписываются в догму, „мировоззрение“» ( 87, с. 19 ).

Чтобы избавить себя от критики марксистско-ленинских ортодоксов, стоящих на страже постулата о первичности материи и вторичности сознания, сошлюсь еще раз на высказывание основоположника: «…и мысли, их источник и их природа точно такая же реальная материя и столь же заслуживающий изучения материал, как и все иное» ( Ленин В. И. Философские тетради. М., Политиздат, 1990, с. 640 ).

Итак, какие же они, истоки сознания?

Утверждение о том, что мысль, сознание имеют в своей основе материальный базис, приходила в голову не только В. И. Ленину. Еще Платон полагал, что мир идей (эйдосов) столь же реален, как и мир объектов, – и даже более реален, чем мир объектов. «Объекты, – говорил Платон, – представляют собой лишь тени идей. Мы в своем человеческом состоянии подобны узникам, закованным в пещере спиной к выходу и свету. Наблюдая тени на стене пещеры, отбрасываемые существами и объектами, проходящими мимо входа, мы думаем, что это и есть реальность, не задаваясь вопросом о том, откуда же берутся тени, не догадываясь, что их источник находится у нас за спиной» ( 88, с. 39 ).

Это умозрительное заключение Платона нашло свое физическое объяснение только в 70-80-х гг. XX в. До этого же почти 2 тысячи лет представление о материальности сознания наукой не признавалось и сбрасывалось в пропасть оккультизма.

Так же случилось и с А. Месмером, разработавшим теорию всепроникающего «магнетического флюида», при помощи которого можно лечить различные душевные и телесные недуги. Но комиссия, созданная по приказу Людовика XVI, который и сам был пациентом Месмера, куда входили корифеи науки того времени – Лавуазье, Франклин, Гийотен, Бальи, пришла к заключению, что «магнетический флюид» – миф. Из секретного доклада второй комиссии следовало, что флюид не только миф, но опыты Месмера ведут к падению нравов. После таких уничтожающих заключений никто в последующем не смел даже заикнуться о материальном базисе психических явлений.

Все это можно было бы сравнить с изучением атома, считавшегося до начала XX в. неделимым (по-гречески атом – неделимый). Если бы не открытия Э. Резерфорда и Н. Бора, положившие начало квантовой физике, мы до сих пор бы считали, что атом – это конец мироздания. Теперь же любой старшеклассник скажет, что материя бесконечна.

Как не восхититься провидческим даром С. Цвейга, защищавшего Месмера в книге «Врачевание и психика»: «…почему не может человеческое тело, близость которого возвращает угасшему жемчугу блеск и сияние жизненной силы, не создавать действительно вокруг себя ореол теплоты или излучений, действующих на нервы возбуждающе или успокаивающе? Почему в самом деле не могут возникать между телами и душами тайные течения и противотечения, не может существовать между индивидом и индивидом притяжение и отталкивание, симпатия и антипатия? Кто в этой области дерзнет произнести смелое „да“ или дерзкое „нет“? Может быть, уже завтра физика, работающая с все более и более тонкими измерительными приборами, докажет, что мы сегодня воспринимаем просто как напор душевной силы, есть все же нечто вещественное, доступная восприятию тепловая волна, проявление электрических или химических сил, энергия, которую можно измерить и взвесить, и что нам приходится вполне серьезно считаться с тем, над чем отцы наши смеялись, как над глупостью. Поэтому возможно, вполне возможно, что мысли Месмера о творчески излучающейся жизненной силе, суждено еще вернуться в мир, ибо что такое наука, как не постоянное претворение в действительность древних грез человечества». А посвятил свою книгу С. Цвейг не кому-либо, а А. Эйнштейну, человеку, перевернувшему веками установленные традиции, и написал на первой странице: «Альберту Эйнштейну – почтительно» ( 61, с. 41–42 ).