Кристи Тейт - Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь

Там, в блаженном темном уединении детской спальни, я отважилась вступить в свою сексуальность под деликатным руководством доктора Рут. Я чувствовала себя взрослой оттого, что обнаруживала эротические секреты взрослой жизни. Эти прикосновения к себе и теплая волна мощного плотского удовольствия, должно быть, были поступком нехорошим, потому что никто никогда не говорил, что занимается чем-то подобным. Мастурбация – самое неприличное слово, какое я могла вообразить, и я никогда не произносила его вслух.

К четвертому классу я уже пару лет как мариновалась в ненависти к собственному телу. Живот был слишком большим – в четыре года я начала постоянно слышать это от любимой учительницы балета. «Кристи, – одергивала она. – Живот!» Напоминание втянуть его, заставить исчезнуть. Она благоволила к девочкам, чьи трико не выпирали спереди, чьи бедра в верхней части почти не соприкасались. Больше всего на свете я хотела быть балериной, и чтобы меня обожала учительница, и единственным, что тормозило меня на обоих фронтах, оказался размер тела. Я также подозревала, что вздохи матери, когда я мерила новую одежду в примерочных универмагов Joske’s и Dillard’s , были доказательством ее сожалений, что я не уродилась тонкокостной. Я знала, это так. Я верила: худенькие, стройные девочки вроде моей сестры и всяких там Дженнифер и Мелисс в балетном классе были счастливее благодаря меньшим телам. И уж точно их больше любили. В попытках стать одной из этих миниатюрных девочек я вступала в мелкие поединки с аппетитом – пытаясь съедать только половину сэндвича за обедом или пропускать десерт, – но он всегда побеждал. Каждый день я входила в кухню с намерением взять стакан воды и три несладких крекера, однако в результате съедала полную горсть чипсов и заглатывала полкувшина виноградного «кул-эйда». Почему я не могла держать себя в узде? Почему мое тело не давало мне быть той, кем мне предназначено?

Я была чувствительным ребенком, ведущим многолетнюю войну со своим телом путем булимии, но в темной комнате с рукой между ног я испытывала ничем не омраченное телесное удовольствие.

На эти несколько минут удалось примириться со своей плотью и уплыть в сон.

Доктор Розен не знал о набегах маленькой Кристи в страну самоудовлетворения. У маленькой девочки хватало духу включать радио и заниматься исследованиями.

– Кристи, почему вы не рассказали группе, что ели вчера? – спросил доктор Розен.

– Нет! – мой голос отрикошетил от стен. Я соскочила с кресла и запрыгала в середине круга, словно пытаясь сбить пламя. – Нет, нет, нет! Пожалуйста, доктор Розен! Не заставляйте меня!

Я умоляла, как ребенок. Только не это; пожалуйста, только не это . Я никогда прежде так себя не вела. Но никто и не задавал мне вопросов в лоб о еде.

– Иисусе, женщина! Раз такое дело, тебе просто придется рассказать! – воскликнул Карлос.

И мы ведь даже не о пище сейчас разговаривали, а о медицинских счетах за ручного хорька Рори.

Прошел месяц с начала лечения. За четыре вторничных сеанса мы с группой прошли все ритуалы «знакомства поближе». Они узнали о булимии, обо мне и докторе Рут. Но это? Рассказать шести людям, сидящим передо мной, что я ела накануне? Невозможно.

Мое расстройство больше не годилось на сюжет для фильмов Lifetime [24] Американский кабельный телеканал, специализирующийся на фильмах, комедиях и драмах, где в главных ролях представлены исключительно женщины. : я не ездила от одной автозакусочной к другой, обжираясь и блюя; но питалась как эксцентричная чудачка. Пример: каждое утро съедала ломтик моцареллы, завернутый в капустный лист, и тарелку нарезанного на кусочки приготовленного в микроволновке яблока, которое заливала простоквашей и ела ложкой. «Яблочный Джек» – так я называла это блюдо. Таков был мой завтрак почти три года. Никаких кексов, шоколадных круассанов или батончиков и гранолы. Если не могла съесть свой тайный особый завтрак в одиночестве, в уединении собственной кухни, тогда вообще не завтракала. Этот вариант был безопасным. Он никогда не манил меня к обжорству.

Друзья по юридической школе видели мой странный обед каждый день, потому что его я никак не могла скрыть: банка тунца, консервированного в родниковой воде, на подушке из зеленой капусты, сдобренная классической французской желтой горчицей. Они обоснованно потешались, говоря, какая это отвратительная и лишенная всякого воображения еда. Нормальный человек ни за что не стал бы есть подобный обед больше одного раза; я ела каждый день. В обеденный перерыв другие студенты разгуливали по кампусу с «сабами», фаршированными розово-белыми колбасами и сырами, капающими густым соусом жардиньер, а я сидела в студенческом баре, точно кролик на стадионе, готовясь к следующим занятиям. Они не знали, что до того как началось выздоровление, мои отношения с едой заставляли меня стоять на четвереньках, уткнувшись лицом в унитаз, после большинства трапез. Воспоминания тела о том, как я теряла контроль над аппетитом и буквально оказывалась в нужнике, преследовали меня. Я почти повстречалась с позорной смертью, когда училась в колледже. Можно многое сказать о моем обеде – да, он был безвкусным, депривационным и гарантированно вызывал изжогу – но не давал мне утратить контроль. Могли ли похвастаться тем же все навороченные «сабы»?