Александр Щипков - Традиционализм, либерализм и неонацизм в пространстве актуальной политики

Но Арендт этого не делает. Желая как-то объяснить явную нерентабельность и невыгоду второго типа «расизма», она пишет: «’’Расизм зависти” сулил не материальную выгоду плантатора от его чёрных рабов или метрополии от её колонии, но моральную выгоду полного превосходства, всепонимания и прикосновенности ко всем делам человеческим» [6, с. 92].

То есть превосходство «обычного» расизма – не полное? А какое отношение к методам колонизации имеют «всепонимание и прикосновенность»? Читая Арендт, приходишь вопреки желанию автора, к обратному выводу: в идеократическом государстве без национальной идеи, каким был СССР или (в силу своей многонациональности) Австро-Венгрия, колониализм в обычном смысле невозможен, поскольку невозможен расизм. Австро-Венгрия в силу этой своей особенности, сразу распалась. СССР какое-то время скреплял своё многонациональное «лоскутное одеяло» идеей социализма и равенства. А вот куда более авторитарная Турция, поставившая целью переплавить свою многонациональную пестроту в единый «анатолийский» формат, здравствует по сей день. Но таких выводов Арендт не сделала.

Конечно, следует сказать несколько слов об авторской методологии, если это можно так назвать. Любопытно, что Арендт привлекает в качестве аргументов не экономические, а психологические понятия, пытаясь сделать их частью политических. Арендт описывает национальные задачи и интересы в терминах психологических установок. Деление наций на «высокомерные» и «завистливые» вызывает много вопросов и, вполне возможно, само по себе содержит зерно культур-расизма.

Подводя итоги, следует сказать: на примере России и Германии видно, что концепция двух тоталитаризмов Ханны Арендт, как и концепция двух расизмов, работает плохо. Они явно избыточны по отношению к реальным историческим явлениям. По-видимому, продиктованы эти концепции идеологией холодной войны, что для 1951-го (год написания «Истоков тоталитаризма») и даже для 1981 года скорее естественно. Но совершенно непонятно, почему концепция двух тоталитаризмов на полном серьёзе воспроизводится последователями Арендт сегодня.

Конечно, двигаясь по пути теоретических натяжек, мы можем ставить вопрос о трёх тоталитаризмах – системе, в которой глобальный либерализм является порождающей матрицей, нацизм – её идейным центром, а коммунизм – искусственной альтернативой, подчинённой материнскому целому. Но такое усложнение и перегруженность теоретической конструкции свидетельствуют лишь о её слабых объяснительных возможностях. Концепция, которой требуются дополнительные теоретические подпорки, неэффективна и поэтому не нужна.

Сегодня наблюдается значительное расхождение в понимании идеологических соответствий между либерализмом, фашизмом и коммунизмом. Первые два неизмеримо ближе друг другу и гораздо теснее связаны. Если коммунизм – это карманная «альтернатива» либерализму, то нацизм – это важнейшая составная часть и глубинное основание самой либеральной доктрины. У либерализма и фашизма общее моральное основание: война всех против всех, тотальная конкуренция. Перенос этого принципа из экономической плоскости в культурную, этническую, социальную и обратно в экономическую в сущности ничего не меняет. Вот почему неолиберальный истеблишмент стремится привести к единому рыночному знаменателю такие общественные институты, как религия, семья, отношения полов (отсюда принудительная секуляризация, ювенальные технологии и узаконивание однополых браков). Вполне тоталитарная практика.

В России морально устаревшая и в значительной мере паранаучная теория двух тоталитаризмов до сих пор имеет своих приверженцев в среде либеральной интеллигенции. В среде, которая сама себя склонна считать интеллектуальным классом. Правда, «интеллектуализм» никогда не мешал этой социальной группе проявлять интерес к околонаучным концепциям, например, за авторством Елены Блаватской или Рона Хаббарда.

Начав всерьёз анализировать регресс политического сознания в XX веке, мы будем вынуждены отойти от понятия «тоталитаризм» и вновь заняться проблемой фашизма – куда более точного понятия, описывающего исторические явления как прошлого, так и, к сожалению, настоящего.

«Триумф информации означает смерть политики». Эту фразу Пьера Бурдье сделали крылатой политологи и журналисты. При этом нередко упускается из виду, что это высказывание левого философа не просто афоризм – оно характеризует всю современную эпоху. Эпистемологический конфликт, обозначенный Бурдье, – это в сущности старая проблема соотношения «слов» и «вещей», поставленная Мишелем Фуко, но доведённая до своего логического конца, когда речь идёт уже не о типах и степенях соответствия, а о ситуации полного разрыва.