Паоло Мантегацца - Физиогномика и выражение чувств

Удачнее описывает Полли физиономию чахоточного, когда болезнь находится в последнем периоде и когда истощение членов достигло крайней степени.

Глаз прячется под бровями, то с живым и блестящим взглядом, точно в нем собралась вся жизненная энергия, прежде чем ей исчезнуть навсегда, то прикрытый посиневшим веком, окаймленным темным кругом; лоб имеет выражение скорее унылое, чем сердитое; волосы небрежно разбросаны, что придает лицу много выразительности, особенно у женщин; виски и щеки ввалившиеся, высохшие и исхудалые; углы рта опущены к зубам, как при горькой улыбке; подбородок заострен и угловат; губы стали тоньше, бледны, бессильны и более не соединяются одна с другой; румянец, выступающей в виде небольших пятен, придает скулам лица обманчивую жизненность, напоминающую, по выражению Бальзака, вечернее зарево, которое предвещает заход солнца. Длинная, худая, немного искривленная шея оканчивается двумя выдающимися шнурками, между которыми находится глубокая впадина, пересекаемая у мужчины резко очерченным кадыком гортани; межреберные промежутки широки, и ребра настолько выступают из-под кожи, что образуют на груди двойную лестницу; у женщины грудные железы почти исчезают, так что от них ничего не остается, кроме сосков; ключица почти отделяется от туловища и, по-видимому, угрожает продырявить растянутую кожу; конечности, почти лишенные мускулов и превращенные в кости, обтянутые кожею, готовы, кажется, сломаться при малейшем движении; сочленения толсты и резко выдаются; исхудалые, удлиненные, прозрачные пальцы рук оканчиваются загнутыми синеватыми ногтями; повышенная температура кожи и ускоренный пульс свидетельствуют о том, что организм пожирается внутренним пламенем, очаг которого находится в легких; живое вещество мало помалу исчезает, и остается один только остов тела. Эта ужасная болезнь, часто похищающая прекрасные существа в полном блеске молодости, придает выражение глубокой скорби всему лицу и особенно взгляду умирающего, ум которого остается нетронутым, который лично присутствует при угасании и разрушении собственного тела и живо чувствует, как ускользают от него все радости, все счастье, которые сулила жизнь его молодости; с этих пор у него не остается ничего, кроме жалкого утешения быть предметом сострадания ближних.

Как ни живописны эти картины, тем не менее, они имеют важный недостаток: почти на каждом шагу они колеблются между смутною фразеологиею и карикатурным преувеличением правды. Ипохондрики, которые будут читать эту книгу, должны хорошо помнить об этом; в противном случае каждый из них в этих картинах может увидеть свой собственный портрет.

Старинные врачи занимались патогномонией гораздо больше, чем новейшие, потому что они не знали ни постукивания, ни выслушивания больного, и вообще – всех современных способов объективного клинического исследования. Но, с другой стороны, врачи нашего времени, слишком пренебрегающие этим учением, впадают в противоположную крайность. Поэтому, и теперь еще можно воскликнуть вместе с Лафатером, почти ничего не изменив в его словах: «Медицина, опирающаяся на физиогномику, была бы произведением достойным вашего имени, знаменитый Циммерманн» [95].

Между старинными авторами, которые писали более научно о патогномонии, кроме божественного Гиппократа, известны следующие: Аретей, Леомний, Эмилий Камполонг, Вольф, Гофманн. Шредер отец. Сочинение Самуила Квельмальца «De prosoposcopia medica» (Lipsiae, 1784 г.) в свою очередь весьма замечательно, равно как и труд Сталя «De facie morborum indice seu morborum aestimatione ex facie» (Halle, 1700 г.). Остается, наконец, указать еще на более древнюю семиотику Фомы Фиенскаго, имеющую важное значение «Thomae Fieni, phuosophi ас medici praestantissimi», «Semiotica, sive de signis medicis» (Lugduni, 1664 г.).

Есть особы, имеющие притязание на известный дар природной проницательности, обладая которой, им достаточно взглянуть на лицо человека, чтобы отгадать, добр ли он или зол, двоедушен или чистосердечен; мало того, иной раз они берутся даже утверждать, что такой-то скуп или же расточителен, что он галантен или, наоборот, подходит к типу Иосифа Иудейского. Такое притязание, выражающееся иногда редкой и драгоценной способностью угадывать характер человека по исследованию его лица, нисколько не основано на убеждении, будто это таинственный, врожденный талант, вроде гения или красоты, и будто нельзя его приобрести с помощью труда или доброй воли. Единственный секрет заключается здесь в наблюдательности ума, которую можно развить упражнением, как и всякую другую интеллектуальную способность; и в этом нет ничего таинственного, ничего чудесного. Горе, однако, этим привилегированным смертным, если они пожелают перейти от искусства к науке и выразить в виде догм и логических положений результаты своего опыта и своей прозорливости. Тогда они начинают путаться и передавать в сбивчивых выражениях то, что им казалось вполне понятным. Они превращают в грубые афоризмы самые удивительные и тонкие догадки своего наблюдательного ума, – и это явный знак того, что физиономика может быть только искусством. Это хорошо заметно у Лафатера, самого проницательного, быть может, из наблюдателей человеческого лица, притом очень искусного живописца. Когда он пробует научить нас тому, что ему хорошо известно, когда он делится с нами своими убеждениями, он сам начинает бродить в тумане фразеологии. Поэтому, мне будет очень жаль вас, если вы захотите следовать его наставлениям в практической жизни. При этом вы ежеминутно должны будете убеждаться, что из сотни случаев, Лафатер ошибся в девяноста, или же, что вы не сумели его понять, или, наконец, что его современники не похожи были на теперешних людей.