Елена Гусева - Путь к счастью

Итак, мы жили на Дальнем Востоке в городе Южно-Сахалинске. Спустя полтора года меня отвезли к папиным родителям в Ленинградскую область, где я прожила без мамы и без папы около года. После родители приехали, привезя с собой еще одного ребенка – мою младшую сестру Веру. Так наша семья воссоединилась, но я все время чувствовала себя как будто неродной, чужой, брошенной.

Отношения с родителями казались нормальными, но особой теплоты не было. Например, не помню, чтобы мама меня когда-то обнимала. Зато часто это делал папа. Уже будучи взрослой, как– то спросила у мамы, почему она нас с Верой никогда не обнимала, она ответила: «Ну, папа же вас обнимал!» А так хотелось маминой любви и внимания! Казалось, что папа был мягче, чем мама: он – скромный, тихий, отходчивый, она, наоборот – строгая, яркая, громкая, эмоциональная, жесткая. Оба родителя – ироничные, всегда готовые покритиковать, найти недостатки и указать на них. Страшно было с ними делиться своими детскими переживаниями, я опасалась критики и насмешек, поэтому никогда этого не делала. Да и как можно было делиться, если, когда мне хотелось плакать, мама не жалела, говорила только: «И нечего реветь!» Приласкать мог только папа. В итоге маму я боялась, папу жалела.

Как общаться с мамой, я не знала. Не понятно было, какой мне надо быть, чтобы ей понравиться. Испытывая дефицит внимания со стороны мамы, я неосознанно приняла решение, что буду поступать так, чтобы получать его. Если не получается напрямую, открыто, то выберу такое поведение, где внимание мамы будет ко мне приковано.

Говорите, что я «плохая девочка»? Хорошо. Я буду себя вести соответствующим образом. Например, в детстве я любила общаться с незнакомыми людьми, а мне говорили, что разговаривать на улице с чужими людьми – плохо, им нельзя доверять. Разумеется, я решила, что буду общаться с незнакомыми людьми, «страшными дядями». В песочнице я запросто могла воспользоваться чьей-то лопаткой или попросить о помощи в постройке замка, а мне говорили, что это плохо, что нельзя брать чужие вещи и беспокоить чужих людей, отвлекать их от дел своими просьбами. Нельзя беспокоить и просить? Хорошо. Буду брать чужие вещи без разрешения, буду красть у других детей игрушки! Мне хотелось громко разговаривать и петь, а мне говорили: «Будь скромнее, не вылазь», «Алена, не кричи!» Значит, я буду повышать голос в самых неподходящих для этого местах, скандалить. Мне нравилось играть с мальчишками в войнушку, а мне говорили, что «хорошие девочки» всегда опрятны, не орут на улице, носясь сломя голову, не лазят по деревьям. Если девочке этого делать нельзя, я буду мальчиком, ему ведь можно!

Мама всегда вызывала у меня страх. Каждый раз, когда я была дома одна и слышала, как в замочную скважину кто-то вставляет ключ, мое сердце замирало, а потом начинало бешено биться. Меня охватывала тревога. «Кто? Папа или мама? Если папа, то можно будет отмазаться, а если мама, то я огребу по полной!» За что? Без разницы. Мама всегда могла найти, за что наказать: мусорное ведро не вынесла, в магазин не сходила, хлеба не купила, гостей приглашала – дурью маялись, посуда не помыта, пол грязный и далее по списку. Не помню, чтобы к моей младшей сестре Вере предъявлялись подобные требования. Она ходила у мамы в любимчиках.

Я – папина дочка. Он как мог проявлял ко мне сочувствие. Например, когда меня в очередной раз наказывала мама, папа подходил и молча гладил меня по голове. Правда, делал это так, чтобы мама не видела. Папину защиту от нападок мамы я не чувствовала. Мне казалось, что он боится маму, поэтому я считала его слабаком.

В 16 лет, после очередного моего загула, мама набросилась на меня с кулаками. Я дала сдачи. Мы сцепились. Папа, который все это время стоял в стороне и не вмешивался в наши разборки, кинулся нас разнимать. После этого случая мама поняла, что я могу ответить. Наши и так натянутые отношения вышли на стадию холодной войны. Я все чаще стала уходить из дома на длительное время, жила по нескольку дней у подруг. Но при всем моем протестном поведении я каждый раз находила возможность позвонить маме, сказать, что жива-здорова.

Чувство вины, которое я испытывала, уходя из дома, заставляло меня оправдываться и отчитываться за свое поведение перед сверхтревожными родителями. Я боялась, что у мамы поднимется давление и ее накроет гипертонический криз, а у папы не выдержит сердце. Даже будучи взрослой 40-летней женщиной, я должна была докладывать маме, что делаю, с кем сплю, кто ко мне в гости ходит, почему я в 23:00 не позвонила и не отчиталась, как день прошел. И это не считая двух-трех маминых звонков в течение дня, начинавшихся каждый раз с вопросов, куда я пропала и почему не вспоминаю о ней. Все это вызывало у меня жуткую ненависть и чувство вины. Кажется, что чувство вины я впитала в себя с молоком матери. Всегда казалось, будто я виновата, что живу. Живу, как бы извиняясь за то, что я есть, что я мешаю кому-то, доставляю неудобства.