Виктория Двойнишникова - Свинцовая тяжесть семейных долгов. Собачья верность

– Я долго не решалась обратиться к вам за помощью, но вот собралась. Не знаю, если честно, с чего начать. – Она придвинула черную сумку ближе к себе, потом немного отодвинула и снова придвинула, как будто хотела включить ее в то, что переживала. – Я не могу понять, что мне делать дальше. Как я должна общаться с племянницей? Что я должна сделать?

Она замолчала, скользя взглядом по полу и избегая смотреть мне в глаза. Черная прямая юбка подчеркивала худобу ее бедер, лишенных каких-либо округлостей, а застегнутая на все пуговицы темно-синяя кофта делала ее совсем невыразительной и помогала прятаться от посторонних глаз.

– Правильно ли я вас понимаю, что вы хотите наладить отношения с племянницей?

– Да! Но то, что она требует от меня, я не могу сделать.

Светлана Михайловна заплакала, отвернув от меня лицо. Я посмотрела на задумчивое вечернее окно, темный свет из которого сливался с темной фигурой моей клиентки.

– А что она хочет от вас?

– Чтобы я больше заботилась о ней. Но я не могу перешагнуть через себя еще дальше, я и так делаю все, что могу. Я ей каждый месяц даю деньги, оплачиваю лечение, одежду, купила машину. Я ей даже дала деньги на открытие своего магазина, поскольку она не может работать по найму – для нее же все плохие и ей все не так. Так и здесь ничего не получилось! Она убила всю торговлю и постоянно подтягивала меня к своим проблемам. А я не могу еще и за нее работать. Мне со своей работой сейчас сложно справляться. Вот уволиться решила. Не могу больше терпеть крики и унижения начальника, его давление по всем рабочим моментам.

Ее глаза наполнились слезами – неизменные спутники горьких минут, и, еле сдерживая всхлипывания, она полезла в сумку за платком, не обращая внимания на протянутую мной пачку салфеток. Она казалась немного надменной, но в этом не было крикливого высокомерия, скорее годами выработанная неприступность, которая защищает женщину в ее болезненной чувствительности.

– Светлана, я вижу вам непросто об этом говорить.

Она прижала платок к лицу, закрываясь им, словно поставила еще одну защиту от меня, и разрыдалась, окутанная своей депрессией, как материнской утробой.

– Мне очень обидно… очень… но, может быть, это я виновата, это со мной что-то не так? – тихо говорила она, всхлипывая и глотая слова. – Но я понимаю, что просто физически не могу дать больше… а ей все мало. Я вырастила Зину, оплатила один институт, который она бросила, второй, слава богу, она его закончила. Что ни попросит, я стараюсь ей помочь. Я всегда стараюсь помочь родным, друзьям, близким.

– Вы очень заботливый человек, и я чувствую вашу печаль.

– Да. Меня никто не любит. Мне порой кажется, что я… я никому не нужна… что если я вдруг умру, то обо мне вспомнят только тогда, когда у кого-то из них закончатся деньги.

– Мм… Правильно я вас понимаю, вы чувствуете, что в семье вас используют?

– Да, особенно Зина!

Она отодвинула сумку подальше и немного откинулась на диване, расстегнув пару верхних пуговиц кофты. Проведя ладонью по вспотевшему лбу, она тихо добавила:

– В жар кинуло.

– Вы говорите, что стараетесь много вкладываться в других, и это действительно так! А вот что другие делают для вас?

– А мне очень неловко, когда кто-то делает что-то для меня. Видимо, до сих пор мои детские обиды и комплексы живут со мной, потому что я с детства слышала и дома и в школе, что я страшная, каланча, полудурок и что меня не за что любить.

– Мне очень жаль, что это было в вашей жизни. А как вы сами к себе относитесь?

– Я чувствую, что была совсем нежеланным ребенком для родителей и меня не за что любить.

– Другими словами, в душе вы согласны с обвинениями? Вы говорите так, будто сам факт вашего рождения, тот факт, что вы вообще есть, – это уже плохая новость.

– Да. – Она виновато улыбнулась. – Я действительно так чувствую. Понимаете, когда мне было два года, я перевернула на себя кастрюлю с кипятком и обварила ногу. Кожа надулась пузырями и горела. От дикой боли я постоянно плакала и не спала несколько дней, и только отец приходил ко мне в комнату и брал меня на руки. Я это очень хорошо помню, потому что сразу успокаивалась и засыпала.

– Наверно, вы очень любили отца?

– Я папку обожала. Он мне книжки читал в детстве и уроки помогал делать. – Она снова улыбнулась, и детская радость промелькнула в ее красных от слез глазах. – Он пил, конечно, сильно, буянил и всех начинал строить, но в трезвом состоянии был абсолютно спокойным человеком. Мать и бабка Фимка, мы так Ефимию Арсентьевну называли, не могли с ним пьяным справиться, и только мне удавалось его утихомирить. Я укладывала его спать и долго слушала пьяные бредни. Но, несмотря на это, я чувствовала себя хорошо с отцом. Я всегда была благодарна ему за это и старалась его не расстраивать, страшно боялась обидеть его, и… еще… я знала, что он единственный человек, который мной гордится.