Келли Корриган - Tell me more. 12 историй о том, как я училась говорить о сложных вещах и что из этого вышло

Я очень хотела ей помочь. Но только не в этом вопросе.

Так же, как и мама, я ненавижу мелкий шрифт, забываю любые пароли и боюсь официальных бланков. Честно говоря, я вместо того, чтобы заехать в отдел транспортных средств, продолжаю пользоваться просроченными водительскими правами, хотя Эдвард говорит, что все можно сделать онлайн. Можно подумать, это что-то меняет! Я бы лучше помогла маме разговорами об отце, которого мы называли Грини (Зеленый) – прозвище прилипло к нему еще в колледже после неудачного похмелья. Я бы хотела, чтобы мама рассказала, как после его ухода жизнь потеряла краски, как скучно стало куда-то выбираться, смотреть игры «Филадельфии Филлис» и пить водку в горах в одиночестве. Я хочу услышать, каково это – жить без него после пятидесяти лет вместе. С кем она играет в карты? Но Мэри Корриган не такая. Ей это не нужно – ни сейчас, ни раньше. Ей нужно лишь личное пространство, церковь и время, а сегодня – еще и поговорить о закрытии банковских счетов, возврате папиного арендованного «Бьюика», прежде чем спишут плату за еще один месяц, и об этих бонусных милях.

Пока мама диктует номер, а я делаю вид, будто записываю его, я воображаю, как Грини вклинивается в нашу беседу и спрашивает о Персиковой Джорджии и о Медвежонке Клэр. Он произносил их имена с такой гордостью, словно они чемпионки мира по боксу или победительницы Суперкубка. Но тут я отвлекаюсь на внедорожник соседа – он ждал девочек, чтобы отвезти в школу.

– Где мой рюкзак? – спрашивает одна из «суперзвезд», поднимаясь наверх. Ее голос звучит обвиняюще.

– Я не знаю. Где ты искала? – отвечает Эдвард фразой, почерпнутой из методики Монтессори для начальной школы.

– Ма-ам! Где мой рюкзак?

Я закрываю рукой телефон.

– Где ты уже искала?

– Я оставляла его у двери!

Я попалась на удочку. «Мам… – Во рту металлический привкус крючка. – Я тебе перезвоню». Я не успеваю пройти и половины лестницы, как замечаю лямку портфеля, выглядывающую из шкафа.

– Серьезно?! Он прямо здесь!

– Уф! – Клэр открывает входную дверь, и лучи утреннего солнца скользят по волосам. Матерь Божья, неужели это вши?!

Прежде чем я успеваю это проверить, обе девочки выходят из дома, хлопнув дверью. В стуке дверного молотка даже угадывается ритм, характерной для хеви-метал-группы «Black Sabbath». Пройдет несколько часов, дочери вернутся, и нам представится очередная возможность побыть вместе, поругаться или провести вечер, вытравливая вшей.

По кухне носится Херши, вылизывает из скорлупы остатки белка. Жир на сковороде уже остыл и побелел. Я еще не смотрелась в зеркало и не завтракала, а Эдвард уже стоит у дверей, чистый, гладко выбритый и невозмутимый.

– Уже уходишь? Отлично.

Уже через четыре секунды я останусь одна в доме, который только что буквально звенел от напряжения.

Муж открыл дверь, и я почувствовала себя свободнее.

– Видишь эту грязь? Вот, чем я буду заниматься, когда ты уйдешь. Сперва выкину всю яичную скорлупу, а потом встану на четвереньки и буду вынимать клочья собачей шерсти из-под стола! Руками!

– Нам стоит купить маленький пылесос.

Так же, как и мама, я ненавижу мелкий шрифт, забываю любые пароли и боюсь официальных бланков.

Так вот решение всех проблем! Пылесос!

Собака залаяла. «Херши!» – прикрикнули мы одновременно. Она залаяла снова. Эдвард взглянул на часы.

– Покормить ее?

– Я справлюсь.

Ненавижу себя за то, что стала такой: удобной, надоевшей занудной женушкой, к которой идеальный Эд вынужден возвращаться каждый день домой. Думаю, пора с этим покончить.

– Я позвоню после встречи. Мы что-нибудь придумаем, Келли, – сказал муж, имея в виду все сразу.

Ага. Я смотрела, как муж уходит, и не могла верить человеку, платившему детям за уход за их собственной собакой.

Я кормлю Херши. Голова раскалывается. Со мной это часто бывает – перед сном я люблю выпить чего-нибудь покрепче – текилу с лимоном или виски с тоником. Эдвард говорит, алкоголь плохо влияет на сон и утро следующего дня, но мне не до размышлений об этом. Я пью три таблетки обезболивающего и опускаюсь в мягкое, некогда любимое кресло. Сейчас я сижу в нем, если не вижу выхода. Мое сочувствующее кресло, кресло грусти, кресло капитуляции. После смерти Грини я проводила в нем много часов, обращаясь к Херши за любовью, обещанной миссис Джуди, пялясь в дурацкие телевизионные шоу и составляя списки дел, которые, вероятнее всего, я никогда не выполню. Губы сжимаются в ниточку, а в груди образуется ком. Я сейчас заплачу. Ну и пусть, кому какое дело? Здесь нет никого, кого моя слабость нервирует.