Александр Ройтман - Кухня ехидного психолога

Все, о чем написано в книге, – не плод беспочвенных раздумий. Каждая мысль, каждый описанный прием, каждое слово из терапевтического диалога – результат практического опыта. И по прочтении остается такое хорошее и наполненное послевкусие, как после глубокого и интересного разговора, из которого выносишь множество ценных идей и рекомендаций.

Сейчас очень сильный боковой ветер, и мы не можем его игнорировать. Я как психолог не должен и не хочу писать о политике, но то, что происходит сейчас в мире, проходит через мое сердце. Как говорил Генрих Гейне, «мир раскололся пополам, и трещина прошла через сердце поэта» [1], – а также прозаика, домохозяйки, психолога и многих людей, которые ко мне обращаются в последнее время.

Книга – не о том глобальном кризисе, который мир переживает сегодня, а о возможностях психотерапии помочь человеку пережить его. О работе раненого человека – психотерапевта с раненым человеком – клиентом. Сейчас, как и всегда, люди женятся, рожают детей, выбирают между счастьем и правотой, проживают «развод» с родителями и кризис среднего возраста. Но в книге, как и в сегодняшней психологической практике, неизбежно присутствует работа с людьми, у которых танки во дворе. С людьми, чей город разрушен. С людьми, чье сердце разбито. С людьми, которым трещина мира, боль утраты или тень войны мешает увидеть свет.

Передо мной женщина в перламутровых очках, похожих на глаза мухи.

– Мне сложно было выйти на работу. Я живу в Америке. Волновалась, как коллеги встретят меня…

Я сразу перебил. Ее звали Катя. Она без вопросов согласилась говорить на «ты» и снять очки. Моя фамильярность тоже ее не смутила.

– Мы слушали песни, присланные на конкурс. Какой-то парень в костюме бабочки с кружевными крыльями на каблуках пел песню про свою свободную Калифорнию. Я прыснула. Наверное, я хохотала слишком громко. Потом даже не услышала, а кожей почувствовала молчание вокруг себя. Мне стыдно. Нельзя веселиться, когда такое происходит в мире.

Открыв лицо, она осталась неопределенной – без возраста, без морщин, но в бархатном трико, обтягивающем рельефные коленки. Я спросил:

– А когда тебе можно будет веселиться? Чего не должно происходить в мире, чтобы ты разрешила себе смеяться? Чтобы не стыдно было?

– Я про войну, – около губ на скулах появилась едва заметная складка.

– Чтобы честно поржать, тебе нужно время без стихийных бедствий, без войн, без эпидемий? Или в эпидемию можно смеяться, а в войну нет?

Она прыснула от смеха, но сразу прикрыла лицо рукой. Я нагнетал:

– А время без войны – такое вообще было за 2000 лет? Ну, по крайней мере, за последние 30 лет, скорее всего, такого не было. Или у нас в Израиле война не считается? Пока Израиль воюет, смеяться можно, а когда…

– Я, Саш, вообще-то веселая. Смешливая, но… – грустно сказала она.

– Но как можно радоваться и смеяться в таком жестоком мире, где война, лейкемия, инсульт, где человек, которого любишь, не выносит мусор или писает на кружок унитаза?!!

Теперь в углах ее губ явно проступили складки, и замешательство, и возраст. Плечи опустились, лишь бархатные трико на коленках остались безучастны к происходящему.

– Почему ты смеешься надо мной, Саша?

– Потому что много гордыни в твоем запросе. Для меня, по крайней мере, перебор пафоса.

– Что я делаю неправильно?

Люблю женщин, обтянутых трико, за то, что они – отличницы, умеющие сосредоточенно и систематично работать на результат. Если женщина готова отжиматься и наматывать десятки километров ради формы своих ягодиц, значит, и на терапии проставится. Я спросил:

– У тебя есть дети?

– У меня одна дочка. Ей 10 лет.

– Если тебя спросят, чья жизнь для тебя ценнее: твоей дочки или любого другого ребенка на этой планете?

Катя смотрела вниз и молчала. Пара минут замешательства и, видимо, страха. По крайней мере, ее шея и плечи были предельно напряжены. Затем, дрожа, прохрипела почти: