Грете Лейтц - Психодрама. Теория и практика. Классическая психодрама Я. Л. Морено

Когда при возвращении в собственную роль протагонист слышит эти слова, повторенные исполнителем роли младшего брата в точности так, как он сам их до этого произнес в роли брата, он, расхаживая по сцене, размышляет вслух: «Да, “младший босс” всегда был любимцем! Я также усвоил, что только малыш никогда не бывает прав».

При этих словах протагонисту вспомнилась одна забытая сцена из дошкольного времени. Он думает, что она имеет какое-то отношение к брату. Поэтому ему хотелось бы ее разыграть. В сценическом действии, во время ее краткого изображения, он произносит в роли отца то, что в пятилетнем возрасте случайно услышал, проходя мимо бурно ссорящихся родителей, а именно: «…И вообще откуда я знаю, что малыш – мой ребенок?» В ходе ролевой обратной связи после игры протагонист явно находится под впечатлением от этих слов, произнесенных в роли отца, и говорит: «Тогда я не понял всего значения замечания, а только с гордостью ощутил, что отец любил нас, старших сыновей, больше, чем младшего, хотя он в семье был для меня самым любимым. До сих пор я никогда не вспоминал слов отца, но теперь мне ясно, что с тех пор, наверное, я постоянно жил в этом конфликте. Непостижимо, что только в связи с психодраматической сценой на берегу реки мне стало ясно, что, когда старший брат вел себя подло, я не защищал младшего, более мною любимого, а вместо этого внутренне “отключался”. В подобных ситуациях, которые я всегда переживал как тягостные, мне обычно хотелось бежать, не важно куда. Только теперь я замечаю, что при психодраматическом изображении поездки на машине во время первой сцены я испытывал то же чувство, как в подобных ситуациях дома, только еще сильнее. Не защищать “маленького” брата – непростительно.

Но, возможно, отец и “младший босс” виновны еще больше? Во всяком случае я уже не чувствую, что один ответственен за это самоубийство».

В последовавшей затем последней – вымышленной – сцене его психодрамы протагонист говорит отцу и старшему брату то, чего он никогда не сказал бы в реальности: «Мы никогда не говорили о самоубийстве. Вы вели себя так, словно столь же мало ответственны за случившееся, как если бы упавшая башенка на коньке крыши убила малыша! – и при этом мы все виновны в его смерти, мы все, слышите, вы? Наверное, вы больше всех!» Его глаза сверкают, его дотоле тихий голос становится громким и твердым, его тело напряжено. С этой вспышкой чувств игра заканчивается.

Прежде чем снова вернуться в группу, протагонист бросает взгляд на изображение его социального атома, которое по-прежнему лежит на столе. Он убирает со своей серебряной монеты медную монету, символизирующую брата, и кладет ее рядом со словами: «Мы всегда были в семье самыми близкими. Для меня это так и останется, останется и печаль. Но тяжесть, ужасная тяжесть, уже не так велика».

Отвечая на вопрос, какой внутренний образ имеется у него в данный момент, протагонист с закрытыми глазами произносит монолог: «Теперь небо ясное. Я уже не еду куда-то прочь на машине. Я еду к тебе на могилу. Я буду еще не раз приезжать к тебе со всей моей виной. Но при этом я могу дышать, снова свободно дышать и думать…»

Этот пример показывает, как на практике психодрама и социометрия проникают друг в друга, содействуя терапевтическому процессу. Но он также иллюстрирует то, насколько важно даже при случающемся иногда одностороннем использовании того или иного субметода триадической системы осознавать антропологическую взаимосвязь психодрамы, социометрии и групповой психотерапии. Ибо именно ее операционализированная взаимосвязь и является тем,– если еще раз вернуться к уже упоминавшемуся суждению фон Уэкскюля и Весиака,– что позволяет целостно рассматривать человека как «сомато-психо-социальный феномен», делает его постижимым и вместе с тем предоставляет возможность соответствующей терапии.

В первой сцене психическое состояние пациента стало наглядным и ощутимым благодаря психодраматически изображенному представлению, но его зависимость от социальной сферы жизни пока еще не понятна. Вербально такую связь пациент пока еще не мог создать. Всякая мысль, по всей видимости, вытеснена. Отсутствие у него каких-либо идей можно было бы истолковать как сопротивление. Но поскольку психодрамотерапия обычно исследует состояние пациента в переплетении его психических и социальных аспектов, в представленном примере было совершенно естественным после изображения психического состояния протагониста во время первой сцены социометрическими средствами, в нашем случае с помощью «теста социального атома», прояснить также и его социальную ситуацию.