Я особенно заинтересовался, когда Гурджиев сказал, что те же самые исполнители должны будут играть и танцевать в сценах, изображающих как "белого", так и "чёрного" магов, и что они сами и их движения должны быть в первой сцене привлекательными и красивыми, а во второй - уродливыми и отталкивающими.
- Понимаете, таким образом они увидят и изучат все стороны самих себя; поэтому балет имеет огромное значение для самоизучения, - сказал Гурджиев.
В то время я понимал всё это весьма смутно, однако меня поразило некоторое несоответствие.
- В газетной заметке, которую я видел, сказано, что ваш балет будет поставлен в Москве, что в нём примут участие известные балетные танцовщицы. Как вы это соотносите с идеей самоизучения? - спросил я. - Ведь они не станут играть и танцевать, чтобы изучать себя.
- Всё это далеко ещё не решено, - возразил Гурджиев, - да и автор заметки, которую вы прочли, не был вполне информирован. Всё может выйти совсем по-другому. А с другой стороны, те, кто будут участвовать в балете, сами увидят, нравится он им или нет.
- А кто напишет музыку? - спросил я.
- Это тоже не решено, - ответил Гурджиев. Больше он ничего не сказал, и я вновь столкнулся с этим "балетом" только через пять лет.
Однажды в Москве я беседовал с Гурджиевым. Я рассказывал о Лондоне, где мне случилось остановиться на короткое время, об ужасающей механизации, которая в крупных городах всё возрастает; без неё, вероятно, было бы невозможно жить и работать в этих гигантских "заводных игрушках".
- Люди превращаются в машины, - говорил я. - Несомненно, иногда они становятся совершенными машинами. Но я не думаю, что они способны мыслить: если бы они пытались мыслить, они не стали бы такими прекрасными механизмами.
- Да, - сказал Гурджиев, - это верно, но только отчасти. Прежде всего, вопрос заключается в том, какой ум люди используют во время работы. Если они используют тот ум, какой следует, они смогут думать ещё лучше, работая с машинами. Но при условии, что они будут думать тем самым умом.
Я не понял, что Гурджиев подразумевает под "тем самым умом". Понял я это гораздо позднее.
- И во-вторых, - продолжал он, - механизация, о которой вы говорите, вовсе не опасна. Человек может быть человеком (он подчеркнул это слово), работая с машинами. Есть другой вид механизации, гораздо более опасный: самому сделаться машиной. Думали вы когда-нибудь о том, что все люди сами суть машины?
- Да, - ответил я, - со строго научной точки зрения все люди - это машины, управляемые внешними влияниями. Но весь вопрос в том, можно ли принять этот научный взгляд.
- Научный или ненаучный - для меня всё равно, возразил Гурджиев. - Я хочу, чтобы вы поняли, что именно я говорю. Посмотрите, все эти люди, которых вы видите, - и он указал на улицу. - Всё это просто машины и ничего более.
- Я думаю, что понимаю вашу мысль, - сказал я. - Я часто думал, как мало в мире такого, что могло бы противостоять этой форме механизации и избрать свой собственный путь.
- Вот тут-то вы и делаете величайшую ошибку, - промолвил Гурджиев. - Вы думаете, что существует нечто, способное противостоять механизации, нечто, выбирающее свой путь; вы думаете, что не всё одинаково механистично.
- Ну конечно, нет, - возразил я. - Искусство, поэзия, мысль - вот феномены совершенно другого порядка!
- В точности такого же! - был ответ Гурджиева. - Их деятельность так же механична, как и всё прочее. Люди это машины, а от машин нельзя ожидать ничего, кроме механического действия.
- Очень хорошо, - сказал я, - но разве нет таких людей, которые не являются машинами?
- Может быть, и есть, - сказал Гурджиев. - Но только это не те люди, которых вы видите. И вы их не знаете. Мне хочется, чтобы вы поняли именно это.
Мне показалось довольно странным, что Гурджиев так настаивает на этом пункте. Его слова были ясными и неоспоримыми; вместе с тем мне никогда не нравились такие короткие и всеобъемлющие метафоры, которые упускают моменты различия. Я постоянно утверждал, что различия самая важная вещь, и для того, чтобы что-то понять, необходимо прежде всего увидеть, в каких моментах явления отличаются друг от друга. Поэтому мне представилось несколько неправильным, что Гурджиев настаивает на этой идее, которая и так казалась очевидной, при условии что её не будут абсолютизировать и учтут исключения из неё.
- Люди так непохожи друг на друга, - сказал я. - Сомневаюсь, что можно поставить их всех в один ряд. Есть среди них дикари, есть люди интеллекта, есть гении.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу