Стивен Роуз - Устройство памяти. От молекул к сознанию

Таким образом, для каждого из нас коллективная память — это компонент личного биологического и психического опыта, однако она служит целям преодоления индивидуального, сплочения человеческих сообществ через формирование общих восприятий, интерпретаций и идеологии. Не удивительно, что во все времена главенствующие социальные группы старались навязать остальному обществу собственное понимание опыта коллективной памяти. Достаточно вспомнить ситуацию в Британии в последние полвека, чтобы перед умственным взором встали проявления товарищества во время воздушных налетов на Лондон, а потом груды мусора на улицах в «тревожную зиму» 1979 года. Эти образы и их интерпретация для большинства из нас не являются личным опытом. Каждый из них был в известном смысле сфабрикован с целью достигнуть общественного согласия, создать некое единое представление о действительности и способах существования в ней.

Если нам нелегко размышлять на эти темы применительно к нашему собственному обществу, можно подумать над тем, какую роль такая навязанная память играет, например, в нынешнем конфликте между сербами и хорватами. Эти народы более или менее гармонично существовали бок о бок дольше, чем успели прожить те, кто теперь убивает друг друга, но их национальные чувства коренятся в образах многовековой давности, сложившихся задолго до времен противостояния фашизма и коммунизма, усгашей и четников, католиков и православных. Текущие события нельзя понять, если не принимать во внимание коллективную память.

Воспоминания этого типа не связаны с нашей биологией, но они господствуют в нашей жизни. Именно поэтому всякое новое общественное движение начинается с трудной работы формирования собственной коллективной памяти. Социализм потратил много сил, чтобы воссоздать подспудно сохранявшиеся воспоминания рабочего класса, движение за права негров заново открыло исторические корни проблемы, а феминизм — забытую роль женщины. Эти коллективные воспоминания, навязанные сверху в качестве господствующей идеологии или прорвавшиеся снизу в ходе борьбы пробудившихся общественных движений, служат средствами вспоминания прошлого, нашей истории и потому определяют наши действия в настоящем и формируют будущее. Не только в нашей жизни, но и в биологии вообще ничто нельзя осмыслить иначе как в контексте истории, т. е. памяти.

Но так ли нужно разбираться в запутанных клеточных и биохимических процессах, составивших главное содержание этой книги, чтобы прийти к такому выводу? Думаю, что да. Позвольте мне обратиться к бытовому примеру. Понимание биохимических основ кулинарии и физиологии пищеварения, конечно, никогда не сведет удовольствие от хорошего стола к «простой» биологии, но оно, безусловно, улучшит и саму процедуру стряпни, и ее результат. Наше отношение к еде, зависящее от обстановки, от собравшегося общества и от нашего субъективного состояния, тоже несводимо к простой биологии, хотя в каждом из этих факторов есть свой биологический компонент. Вера в единство биологического и социального в нашем мире не означает сведения социального к биологическому, предпочтения одного рода объяснений другому, но будет приближать к познанию правил перевода с одного языка на другой.

Поиск Розеттского камня и попытки расшифровать его тексты — главные темы этой книги — служат для меня способом интегрировать мою повседневную работу как нейробиолога с моими личными живыми воспоминаниями о раннем детстве, о сидении в бомбоубежище, о праздновании дней рождения. Изучение памяти может помочь устранить разрыв между субъективным и объективным в нашей жизни, противостоять раздроблению личности. Эта цель представляется весьма актуальной, а отнюдь не абстрактной ввиду тех проблем, с которыми предстоит столкнуться нашему все более фрагментированному миру в новом тысячелетии.

Но психобиология и нейронауки никогда не заменят равно тяжелого труда писателя и поэта в исследовании этой субъективности, во вспоминании и воссоздании заморской страны, которая зовется прошлым. Под самый конец приведу отрывок из пьесы драматурга Брайена Фрила «Танцы в Люгхназе», в котором работа вспоминания предстает в заключительных размышлениях героя, теперь уже взрослого, когда он думает о событиях своего детства:

Когда я обращаю взор в прошлое, к лету 1936 года, в памяти всплывает много разных картин. Но чаще всего меня посещает одно воспоминание о времени, проведенном в Люгхназе, и, что самое поразительное, оно никак не связано с происходившим. В этом воспоминании атмосфера более реальна, чем события, все в нем в одно и то же время действительно и иллюзорно. Оно приносит с собой ностальгию по музыке тридцатых годов. Оно приходит откуда-то издалека — мираж звука — музыка мечты, которую одновременно слышишь и воображаешь; она кажется и сама собою, и в то же время собственным эхом... [14].