Андрей Курпатов - Мышление. Системное исследование

Дело в том, что Шопенгауэр определяет понятие возможности иначе, чем это делает Лейбниц. Он полагает, что «возможное — не то, что можно вообразить, а то, что действительно может существовать и пребывать. И этот мир устроен так, чтобы только кое-как сохраняться; если бы он был хоть несколько хуже, он уже не мог бы существовать. Следовательно, мир хуже нашего невозможен, так как он не мог бы существовать, и, таким образом, наш мир — худший из возможных». И далее: «условия для существования как целого, так и каждого отдельного индивида даны скудно и скупо, не более того; поэтому жизнь индивида проходит в беспрерывной борьбе за существование, причем на каждом шагу ему угрожает гибель. Именно потому, что угроза так часто осуществляется, необходим избыток зародышей, чтобы гибель индивидов не привела к гибели рода, в чем только и заинтересована серьезно природа. Таким образом, мир настолько плох, насколько он может быть, коль скоро ему надлежит вообще быть. Что и требовалось доказать» [143] Там же. С. 575–576. .

То есть если у Лейбница речь идет о чисто логической возможности, то Шопенгауэр рассуждает о возможности физической. Не думаю, чтобы Лейбниц не усматривал данного различия — оно слишком существенно. И «Теодицея» Лейбница вполне осознанно строится им совершенно на других модальностях. Лучший, с точки зрения Лейбница, значит, содержащий наибольшее число сущностей, производящий максимальный эффект с наименьшей затратой сил и имеющий максимально простые логические законы, из которых следует наибольшее богатство явлений. Другими словами, Лейбниц хочет сказать, что мир, вообще говоря, рационален, в то время как Шопенгауэр указывает нам на то, что полезное для себя природа (и мы с вами) всегда понимает чрезвычайно «близоруко», максимально приблизительно и неточно.

И та, и другая точки зрения, таким образом, могут быть сведены к принципу наименьшего действия, принятому в физике, в эволюционной биологии, и который поэтому должен обнаруживаться и в области, или пространстве, нашего мышления. Именно здесь главным образом накапливаются ошибки, как мы увидим, благодаря той вынужденной поспешности, с которой мозг филогенетически обучился формировать убеждения и оценивать то, что организм начинает воспринимать как благо [144] Подробно см. статью: Егорычев И. Э. Гетерофеноменология интенциональных систем // http://www.vshm.science/blog/egorychev/609/ .

Рассмотрим работу этого принципа на примере того, как нами осознаются зрительные восприятия. Абсолютно все живые существа, имеющие сходную с нашей конструкцию глаза, имеют в своем визуальном поле так называемые слепые пятна, поскольку те области сетчатки, где к глазному яблоку крепится зрительный нерв, не имеют палочек и колбочек — светочувствительных элементов глаза, участвующих в формировании изображения. У человека слепое пятно не так уж и мало: в среднем оно перекрывает 6 % зрительного угла. И тем не менее мы не замечаем данного дефекта! Чтобы слепое пятно стало заметным, необходимо выполнить ряд специальных действий: например, расположить прилагаемый ниже рисунок на расстоянии примерно 20–25 см от глаз, закрыть один глаз и смотреть на крест прямо перед собой:

Если был закрыт правый глаз, то левый кружок должен исчезнуть. И даже столь осознанные и целенаправленные действия могут потребовать определенной сноровки, прежде чем пятно даст себя обнаружить. Почему же это так непросто? Отчасти это происходит потому, что зрительные углы двух глаз перекрываются, но даже с закрытым глазом в большинстве ситуаций слепое пятно остается незамеченным. Дело в том, что в мозг никогда не поступали из этой части глаза никакие данные, и, соответственно, для их обработки не было выделено никакого ресурса. Таким образом, чтобы сделать пятно различимым, что-то в мозге должно сообщить о некотором контрасте: либо на границе между внешней и внутренней сторонами пятна — что, как мы только что показали, невозможно, — либо между состояниями до и после, что и было проделано в нашем опыте.

В точности тем же самым образом мы и мыслим (или, если придерживаться терминологических различий Андрея Курпатова, интеллектуально функционируем — а это, как известно из его монографии, далеко не всегда совпадает с мышлением). Вступая в акт коммуникации, мы склонны полагать, что сами испытываем или «мыслим» нечто вполне определенное — задача состоит лишь в том, чтобы точно подобрать слова, чтобы сделать нашу мысль или чувство сообщаемыми. При этом остается незамеченным, что эта самая определенность впервые достигается лишь только в языке: мы либо уже когда-то «высказывались по данному поводу» — то есть в буквальном смысле проговаривали что-то кому-то другому или самим себе, либо сделаем это впервые в самом акте коммуникации. В любом случае действительно неконвертируемыми оказываются лишь чистые интенсивности, впрочем, столь же неразличимые нами, как и кем-либо еще. При любых попытках достичь большей-«ясности» (различенности, определенности) мы вынуждены прибегнуть к речи, а значит, что в процессе речи не только достигается искомая точность, но и конституируется сама мысль или эмоция. (В теории эмоций описываемый нами феномен носит название эффекта Джеймса — Ланге.). При этом, однако, в подавляющем большинстве случаев нам так не кажется! Как правило, у меня есть совершенно ясное представление о том, что я отчетливо различаю нечто, имею о нем высокодифференцированное понятие. Этот эффект хорошо знаком всем нам по кажущемуся таким естественным ответу: я это знаю, «просто не могу это сформулировать» или «просто не могу это записать».