Симона Мацлиах-Ханох - Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила

Принимаясь за работу с женскими установками, наши героини автоматически становятся участницами «пакетного соглашения», предписывающего как материал (лен), так и способ его обработки. Женским элементом является не только сам лен, но и путь его превращения в нить – однообразное вращение прядильного колеса напоминает цикличную смену жизни и смерти в бесконечном матриархальном круговороте.

Спиралью скрученная нить в нашей сказке или круговые движения при помешивании варева в других, несомненно, имеют отношение к спиралевидному символу возрождения, дошедшему до нас из глубокой древности [79]. Так что на первый взгляд непредвиденная встреча Спящих красавиц со спиралью в виде крутой винтовой лестницы (ведущей на чердак) и вращающегося вокруг своей оси колеса прялки за несколько минут до их обратимой смерти, оказывается вовсе не случайной.

Так же, не спеша, большими кругами в такт движениям колдуньи, помешивающей свое варево, вращается вокруг своей оси и повествование о котле Керидвен, современнице древних кельтов: душа сменяет душу, исчезая и возникая в новом образе; кружатся в бесконечном хороводе жизнь, смерть и возрождение.

Расстроенная невероятным уродством своего сына, Керидвен решила сделать его мудрым и всесильным обладателем пророческого дара. Один год и один день варила она в котле знания свой напиток, присматривать за которым был поставлен другой ее сын, Гвион Бах. Но судьба распорядилась по-своему: однажды три капли зелья упали на палец Гвиона Баха, и он, как это часто бывает, слизнул их, получив таким образом знания и силы, которые предназначались не ему. Как Гвион Бах и предполагал, Керидвен рассвирепела и начала его преследовать. Спасаясь от погони, Гвион превратился в зайца, но Керидвен стала охотничьей собакой; он принял облик рыбы и прыгнул в реку, она бросилась за ним, превратившись в выдру; он взвился ввысь птицей, но чуть не стал добычей Керидвен-ястреба. Упав на землю, Гвион Бах превратился в пшеничное зернышко; черная толстая курица проглотила его и вернулась к своему первоначальному облику. Из зернышка в чреве Керидвен развился младенец необыкновенной красоты. Керидвен не смогла убить новорожденного сына, хотя и знала, что это ненавистный Гвион, положила его в кожаный мешок и бросила в океан. Рыбачивший на плотине сын местного властителя Элфин спас мальчика и, пораженный его красотой, воскликнул: «Taliesin!» – прекрасное чело. Позже Талиесин стал великим бардом и пророком при дворе своего спасителя [80].

Во многих сказках процесс прядения окружен ореолом волшебства, колдовства и тайны. Примером явного колдовства может служить сказка о Мельниковой дочке, якобы прядущей золотые нити из обычной соломы, хотя на самом деле эту работу выполняет за нее гном. Да и сами архетипические старухи, подобные той, что поджидает нашу Спящую красавицу на чердаке высокой башни, будь то шумерская Намтарта, Моргана ле Фай у древних кельтов или любая другая фея судьбы, прядущая свою льняную нить, – все они колдуют своими узловатыми жилистыми руками над диким, первозданным, необузданным сырьем, превращая его в мягкую, послушную пряжу. Из этих длинных, свитых в огромные клубки, нитей судьбы они ткут нескончаемые полотна жизни и смерти. Вращая гончарный круг или прядильное колесо, великие женщины легенд и сказок следуют накопленным человечеством знаниям о законах бытия. И не только это. Не только следуют и подтверждают, но создают и утверждают эти законы заново.

«Каждую ночь мне снится крошечная старушка – Баба Яга, похожая то на обыкновенную бабушку, то на колдунью; крошечная, худенькая, в черном платке на голове. Будто бы сидит она, высохшая и сгорбленная, в глубине нашего двора на крошечной скамеечке, – пишет Эва Хоффман [81]в своей книге „Искусство потерь“. – Она очень-очень старая и очень-очень маленькая… И смотрит на меня узкими, как щели, злыми глазами. А может, умными глазами? И кто знает, быть может, я – это она. Возможно, я нахожусь здесь, на этом свете, уже давным-давно, и поэтому мне понятен язык ее глаз. А вдруг эта детская маска – всего-навсего окно? И вообще это я – сон какой-то Бабы Яги, которая была здесь всегда, веки вечные, и это я выглядываю из ее древнего тела, смотрю и понимаю, что все неизменно и предопределено испокон веков» [82].

Когда я читала эти строчки, во мне беспокойно шевелилась, ныла, как тупая боль, одна догадка: значит, это и есть то, от чего мы убегаем, уже многие поколения, прямо под безжалостные копыта, навстречу смертоносному стаду, требующему полного безоговорочного подчинения; и это и есть то, к чему так страстно стремится Спящая красавица, то, в чем она так остро нуждается, что-то, обладающее особыми целебными силами. Это то, что слишком долго скрывалось, было ей недоступно; и это то, что открылось перед ней внезапно, без предупреждения и ввергло ее, лишенную какой-либо защиты, в беспробудный сон депрессии. И как же мне назвать это что-то? Можно ли ограничиться тем, что ты являешься сном Бабы Яги, которая есть не кто иной, как ты сама? По-моему, нет.