Павел Волков - Разнообразие человеческих миров

Специфической гранью психотерапии являлась духовная поддержка и помощь. Жизненная трагедия принуждает Свету идти по духовному пути от рессентимента к резиньяции (смирению), хотя бы частичной. Во-первых, потому что она уже убедилась, что бессильна перед преследователями. Во-вторых, именно рессентимент стоит в начале каждого обострения, раскручивая его. В-третьих, она сама в целях защиты стала тянуться к простой тихой жизни, в которой нет конфронтации и борьбы. Раньше она вступала в активные агрессивные отношения с людьми, в которых сама, будучи очень сензитивной, получала многочисленные раны. При такой позиции она ощущала мир ощетинившимся, плотным, жестким. Да и мог ли он быть иным при ее ранимости, претенциозности, хрупком самолюбии и настойчивости. Эта смесь хрупкости и агрессии, проецируясь, придавала миру образ чего-то грубого, тяжелого, насилующего. И вот сейчас, с течением болезни, все меньше она оказывает личностного давления [Понятие «личностное давление», которое я ввожу, созвучно лишь человеку, готовому метафорически переживать квазиэнергетические, духовно-психологические способы существования человека в мире. ] на мир.

Почему это служит цели защиты? Потому что и мир, соответственно, оказывает меньше противодавления. [Такое динамическое изменение взаимоотношения личности с миром является типичным для шизофрении. ] Но отказ от прежней духовно-психологической ориентации с ее высокими претензиями, в которые было вложено много эмоциональной энергии, очень непрост. Переход в иную манеру существования, более бедную с точки зрения Светы, может быть совершен лишь через слезы, боль, нравственный протест, ламентации и истерики. Этот переход будет удачным, если больная сможет породниться с более тихим, внешне скромным способом духовного бытия. Случится ли так? Думаю, что никто не сможет сейчас дать ответ. Я, со своей стороны, ненавязчиво помогал ей жить по-иному. Прежний проект бытия требовал изменений, так как в нем скрывались ростки психотики. Итак, проблемой выработки иного проекта бытия я, пожалуй, и закончу свой рассказ. Этот последний пункт высвечивает взаимосвязь духовной позиции и психологических проблем — тот перекресток, где духовная и психиатрическая помощь вынуждены встретиться. Статья описывает психотерапевтическую работу в 1984–1987 гг. Это был мой первый большой психотерапевтический случай.

Имея в виду работу, описанную в статье, вспомним чеховский рассказ «Черный монах». По всей видимости, главный герой рассказа магистр Коврин заболевает парафренией (см. часть 2, глава 4.7). Его посещает видение черного монаха, с которым он ведет философические беседы. Монах глубоко понимает магистра, «как будто подсмотрел и подслушал его сокровенные мысли». Монах убеждает Коврина, что тот является избранным человеком, служащим вечной правде, разумному, прекрасному, божественному. Коврин счастлив вдвойне: беседам с монахом и женитьбе на духовно близкой ему девушке. У него сложились теплые отношения со своим тестем, садоводом Егором Семенычем. Садовод уповает на то, что передаст Коврину свой удивительный сад, и тот будет его беречь. Однако Коврин в своем философическом подъеме несколько выше, чем земные дела. И вот, наконец, жена догадывается, что он болен, он и сам как будто это понимает, и за дело берутся доктора. После лечения явления монаха прекращаются, Коврин живет тусклее, в нем нарастает раздражение и апатия к жизни. Умирает тесть, и погибает его роскошный сад, так как в нем хозяйничают чужие люди. Конец рассказа трагически пронзителен и просветлен: Коврин умирает, но к нему возвращается черный монах, светлая память о молодости и любовь к девушке.

Какой же видится гипотетическая психотерапевтическая помощь магистру Коврину? Примерно такой, как и Свете. Необходимо было бы войти в психотические переживания Коврина. Во-первых, для того, чтобы поддержать его праздничные встречи с монахом, помочь ему творчески выразить содержание их бесед. Во-вторых, помочь Коврину более совершенно жить в двух планах — психотическом и реальном — так, чтобы окружающие не догадывались об этом, и чтобы его поведение в жизни носило адекватный и рассудительный характер, что в случае парафрении вполне возможно. И самое главное, как это было в случае со Светой, нужно было бы постараться стать «доверенным лицом» Коврина в его беседах с монахом, быть может, даже участвуя через Коврина в разговорах с его галлюцинаторным образом — что возможно, если тонко действовать в духе гештальт-терапии. И вот тогда могла бы открыться возможность «соавторства» в его бреде. Я попытался бы вывести философские беседы с монахом на обсуждение необходимости беречь и сохранять удивительный сад, как часть высокой земной миссии Коврина, неотделимой от его божественной избранности. Тогда Коврин мог бы совместить философическое творчество с заботой о саде, и не было бы еще одной трагедии: чужие люди не сгубили бы сад тестя. Дело в том, что практичный синтонный Егор Семеныч любил сад больше самого себя, и его садоводство — также достойное творчество, которое несправедливо принижать перед творчеством магистра. Свои надежды на успех в этой психотерапии основываю на том, что перед смертью сам Коврин «звал сад с роскошными цветами» как символ своей прекрасной молодости и счастья.