Вильгельм Гумбольдт: 94 Избранные труды по языкознанию

30 лет спустя в своей последней работе Гумбольдт опять в контексте критики языка как внешнего средства этот промежуточный мир называет «подлинной реальностью» (wahreWelt) (VII, 177; с. 171). Здесь слово «между» следует понимать не в его пространственном значении; оно указывает на исторически закрепленную в языке систему значений, посредством которой (а не непосредственно) и происходит «преобразование» внеязыковой действительности в объекты сознания. Там, где, по наивной логике, человеку дан непосредственный доступ к предметному миру, должно быть обнаружено опосредствующее действие языка.

Постулирование языковых значений между звуковой формой и предметом исключает возможность толкования языка как номенклатуры. Против такого понимания языка как номенклатуры после Гумбольдта, как известно, выступил и Фердинанд де Соссюр, хотя ему (да и многим другим) не удалось найти веского доказательства для его полного преодоления. Причина этого, по всей вероятности, кроется в недостаточном осмыслении унаследованного от Гумбольдта понятия „языкового мировидения". Если его связать с идеей «промежуточной реальности», то это можно было бы проще передать так: язык есть не ряд готовых этикеток к заранее данным предметам, не их простое озвончение, а промежуточная реальность, сообщающая не о том, как называются предметы, а, скорее, о том, как они нам даны.

Языком охватываются преимущественно объекты, входящие в круг потребностей и интересов («практика» в широком понимании) человека, и отображаются не столько чисто субстанциональные свойства внеязыкового мира, а, скорее, отношения человека к нему. Эти отношения в различных языках преломляются по-разному, через свойственное каждому языку семантическое членение. Соответственно, можно предположить, что в наших высказываниях о вещах и явлениях мы до некоторой степени следуем и тем ориентирам, которые предначертаны семантикой естественного языка. Следовательно, звучание соединяется нес предметом непосредственно, а через семантически «п е р е р а б о т а н н ы е» е д и н и ц ы, которые уже в качестве содержательных образований могут стать основой самого акта обозначения и речевой коммуникации.

Это уровень категоризации, сфера действия человеческого фактора. В различных языковых коллективах этот общий процесс протекает по-разному. Социальная природа языкового коллектива как одной из примарных и естественных форм сообщества заключается не только в том, что он образует фон для реализации речевой коммуникации, а скорее в том, что он создает необходимые предпосылки для включения индивидов в единый процесс языкового постижения мира, то есть в акты первичной категоризации.

Идея «языкового мировидения» плодотворна именно для осознания более глубоких основ коммуникации: «Люди понимают ДРУГ лрута не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено цепи чувственных представлений и начатков внутренних понятий, прикасаются к одним и тем же клавишам инструмента своего духа, благодаря чему у каждого вспыхивают в сознании соответствующие, но не тождественные смыслы» (VII, 170; с. 165). Такая интерпретация процесса общения, мы бы сказали, не имеющая себе равной, заставляет по-новому взглянуть на сугубо социальный характер языка: здесь преодолены как наивный реализм, считающий язык простой номенклатурой, так и фактор осознанности в коммуникации, и выдвигается совершенно своеобразный, одному лишь человеку свойственный вид языкового общения, в котором необходимость согласованности (как основы для речевого процесса) и индивидуальная свобода не исключают, а. наоборот, подразумевают друг друга.

В последнее время в разных гуманитарных науках и в самой философии в использовании термина „языковое мировидение" усматривают опасность гиперфункционализма, то есть детерминированности мышления языком. Однако такого рода опасность была бы реальной, если бы в условиях естественного языка ограничивалось свободное развитие и развертывание других духовных сил человека. Недоразумения в этом вопросе вызваны тем, что данный вопрос не рассматривается на более широкой основе, то есть в рамках той философской антропологии, истоки которой следует усматривать в философии языка И. Гердера и В. фон Гумбольдта. Подвергая критике общераспространенный взгляд, будто язык возник лишь с целью удовлетворения узкопрактических, витальных потребностей человека, Гумбольдт разъясняет: «Мы не должны представлять себе даже первоначальный язык ограниченным скудной толикой слов, как, пожалуй, по привычке думают люди, которые, вместо того чтобы объяснить возникновение языка исконным призванием человека к свободному общению с себе подобными, отводят главную роль потребности во взаимопомощи…». «Человек не так уж беззащитен, — продолжает он, — и для организации взаимопомощи хватило бы нечленораздельных звуков. В свой начальный период язык всецело человечен и независимо от каких-либо утилитарных целей распространяется на все объекты, с какими сталкиваются чувственное восприятие и его внутренняя работа…» «Слова свободно, без принуждения и ненамеренно изливаются из груди человека» (с. 81). Включая язык в круг фундаментальных свойств человека, предназначенных не только для удовлетворения элементарных жизненных потребностей, но и, что важнее, интересов и целей более высокого порядка, мы должны отдавать себе отчет в том, что вопрос об аналогии между языком человека и „языком" животных требует полного переосмысления. Если сигнальная коммуникация в мире животных биологически детерминирована, всецело зависит от внешних стимулов и используется в том замкнутом кругу (Urnwelt) пространства и времени, к которому животное раз и навсегда приковано, то «действие» человеческого языка простирается теоретически на всю бесконечную действительность (Welt), то есть охватывает мир именно как целое. Это не простое расширение горизонта, а приобретение нового измерения.