Дмитрий Соколов: Любовные реки, семейные берега (Архетипические сюжеты семьи и рода)

Другими словами, происходит символический инцест. Или, чтоб не пугать такими страшными словами, происходит обращение вспять нормального родительски-детского потока любви. В «нормальном» течении родители заботятся о детях, но не хотят ничего подобного взамен – они отдают долг, полученный от своих родителей. Здесь родители уже таки хотят от детей, причем очень важных и ощутимых вещей. И дети, которые пытаются им это обеспечить, попадают, как правило, в очень трудное положение.

Я хочу подчеркнуть, что речь совсем не обязательно идет о людях, которые находят себе значимых партнеров возраста своих детей. Речь может идти о людях, которые, например, сильно оттягивают наступление настоящей половозрелости у собственных детей, потому что явно или тайно не хотят «сдавать позиции». Они не дают детям «благословения» на сексуальную свободу и привлекательность. Они так сильно лезут в «дела молодых», что по многим параметрам (не обязательно буквально) занимают место их сексуальных партнеров. Они бегут статусов «бабушек» и «дедушек», иногда игриво, а иногда очень жестко.

В этом и заключается трудность детей «нарушителей» – они получают слишком много сигналов, указующих им не взрослеть, не выходить замуж, не беременеть. Они склонны приносить свои молодые отношения и семьи «к ногам» старшего поколения, которые изливают заботу совместно с очень деструктивным контролем.

В народных сказках мы можем увидеть множество примеров этого сюжета. В эти игры играет каждая вторая Ведьма и Мачеха, ревниво спрашивая, например, у зеркальца: «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» – и пытаясь уничтожить «входящую в силу» падчерицу. Это как раз один из ликов «Темной матери», которая хочет высосать из этого мира побольше сладкого сока, и потому оказывается деструктивной по отношению к собственным детям. В тех рядах и Снежная Королева, и ведьма-колдунья во многих народных мифологических сюжетах, и – иллюстраций хватает, и везде сюжет примерно одинаковый, такой себе вампирский.

Увы, увы! Статусные нарушения обычно не проходят даром. Платить за них обычно приходится дважды. В таком сюжете – за продленную, скажем, в два раза молодость платой может являться: 1) собственная счастливая (или, во всяком случае, спокойная) старость и – 2) молодость детей.

Еще раз извините, надеюсь, никому не помешал.

Эта страшная химера: ЖЕРТВА

Как говорил мой давний учитель Михал Михалыч, в каждой семье идет борьба за стул жертвы. Это такой волшебный стул: кто на него сядет – тот и самый несчастный. С этой борьбой связано огромное количество жалоб, нытья, настоящего и фальшивого самопожертвования, ревности, неудач, болезней, недомоганий, депрессии, и даже, вполне вероятно, некоторое количество самоубийств. Со стороны это может показаться странным, но изнутри это ощущается как совершенно нормальное дело.

Магия этого не совсем понятна – почему столь прекрасно быть самым несчастным? В нашей культуре это кажется самоочевидным, но все же присутствует ведь где-то и другая логика, более простая, по которой прекрасно быть счастливым. Так что дело не так просто.

Большинство сказок про жертв (а я выслушал их страшное количество) показывают, что жертву не очень волнует «реальное» количество несчастий. «Семь бед – один ответ», на какую там болезнь больше или на сколько денег меньше – это не так важно; часто кажется, что все подобные беды, к которым жертва заранее готова, служат чем- то вроде топлива для костра или ингредиентов для супа: все беды и несчастья как будто складываются куда-то и идут на общее дело. Эрик Берн, мне кажется, говорил о том же, когда писал о «купонах», которые жертва «накапливает».

Так вот, чем жертва реально озабочена – так это вопросом «кто виноват?». В принципе, если в сказке значимо стоит такой вопрос – можно не сомневаться, что разворачивается история трагедийного жанра. Это обычно слышно с самого начала сказки: ни герой, ни трикстер не задаются серьезно вопросом вины и невиновности, а жертва вот именно всегда напирает на то, что она не виновата. Если в начале сказки человек говорит что-нибудь вроде: «Суслик никого не просил себя рожать», то вы можете быть уверены, что в конце этой сказки будет плохо.

Лет десять назад я думал, что жертва – это тот, кто много сталкивается с несчастьями. Но постепенно такая модель стала казаться не рабочей. Последние несколько лет я представляю себе жертву скорее как комбайнера, главное дело которого – распределение чувства вины. Он как будто сидит в такой своей кабине за рычагами и ловко орудует ковшом, разбрасывая чувство вины куда угодно, хоть властям, хоть близким, хоть прохожим.