Андрей Гнездилов - Лабиринты души

— Я опоздал! — дико вскрикнул Принц и, призвав коня, помчался навстречу противнице.

Они сшиблись, и на этот раз темный всадник вылетел из седла и упал в море. Никто не заметил, как встало солнце. Звездочет первым поднялся на ноги. Рядом стояла дева-победительница на Единороге. Поклонившись, он сказал:

— Вот душа моей потерянной звезды, и я возвращаюсь домой. Мы победили саму смерть, и отныне Арна свободна от темных сил и болезни. Власть танца смерти не вернется, покуда мы вместе. Остановить ее могла лишь любовь— и да будет она вечно царить над вашим домом.

Я люблю вечер. Косые лучи заходящего солнца, отдав весь пыл земле, делаются усталыми и тихими. Прозрачность воздуха пропитывается легкой синевой, и вся природа прячется под вуалью нежности. Мир тьмы шлет своих посланцев — на землю нисходят тени. В торжественном молчании, таинственные и путающие, они наделяют новым смыслом предметы, они набрасывают траурный флер на самые яркие цвета, невнятной грустью обрамляют ликование даже первых весенних дней. Но моя душа принадлежит этим часам, и будь то зима или лето, покой иль непогода, лишь стоит стрелкам на циферблате пересечь цифру семь, — я пробуждаюсь, как спящая принцесса. Все остальное время я живу без чувств, подобно заводной игрушке, следующей чужой воле. Есть вечерние мотыльки, которые спешат к цветам в последний момент, когда одни уже уснули, а другие бессильно складывают лепестки, прячась от призрачных взглядов ночи. Судорожно мечутся запоздалые гости, срывая поцелуи с увядающего сада, — и так же я, спохватившись об утерянном дне, бросаюсь к кистям, чтобы поймать и запечатлеть красоту его прощальных шагов.

Пожалуй, самым большим моим несчастьем была нехватка времени. Еще торопливо билось сердце, еще хмель красок переливался из глаз в пальцы, а сумерки уже уступали напору тьмы, и, отравленный собственным порывом, я корчился от муки непроявленных сил. О сколько раз я искушал себя мыслью прервать эти пытки раз и навсегда — и, верно, в конце концов решился бы покончить с собой, но тайная надежда шептала мне, что, возможно, это болезнь и когда-нибудь она оставит меня. Стоит ли говорить о паломничествах к врачам, которые подобны странствию по пустыне от одного миража к другому. Одна моя жалоба, что мне не хватает вечернего света, повергала целителей в недоумение. Меня принимали за шутника или безумца, говорили, чтобы я бросил живопись, увлекся чем-нибудь другим, не придавал значения своим настроениям… Настроениям! Да если я живу в сутки всего три-четыре часа, разве это прихоть бездельника — желать продлить время?!

Отчаянье все сильнее сжимало меня в своих железных объятиях. Какими же словами благословлю тот час, когда я встретился с Мистигрисом! До сих пор не знаю точно, кто он был на самом деле. Знакомым он представлялся архивариусом, однако советы его приносили столь поразительные результаты, что составили ему славу прорицателя. Я долго добивался возможности быть ему представленным, пока случай не свел нас в аллее старого парка на берегу залива. Он понял меня с полуслова и обещал помочь. Однако странны были его слова, и только сейчас я постигаю их тайный смысл. «На гранях дня лишь смерть может удержать жизнь. Отрекшийся от нее принадлежит будущему, призвавший уходит в прошлое, настоящее остается забывшему ее».

Прошло немного времени с нашей встречи, и я получил от Мистигриса подарок, принесший мне исцеленье. Это была шкатулка старинной работы, напоминавшая матросский сундук. Черное дерево ее стенок, скрепленных резными столбиками, словно колоннами, как миниатюрный храм, придавало ей какой-то погребальный вид. Причудливые медные ручки по бокам и сверху, кованые углы тускло сияли красноватым огнем, который не рассеивал гнетущего впечатления от этой вещи, а, казалось, углублял его. В передней стенке рядом с замком были вделаны два кольца с головами львов, и они раскрывались, как створки дверей, на семикратный стук. Внутри шкатулки крепилось серебряное зеркало с потемневшими разводами.

К подарку была приложена коротенькая записка Мистигриса: «Храните в ней вечерний свет». Клянусь вам, ни тени сомнения, ни малейшего подозрения, что меня мистифицируют, не зародилось в моей душе. И когда пробило семь, я открыл дверцы шкатулки, так, чтобы закатное солнце отразилось в серебре старого зеркала.

До утра я не отходил от холста, пока неодолимый сон не свалил меня в кресло, но когда в полдень я пробудился, по-прежнему вокруг меня был разлит чарующий, мягкий, вожделенный вечерний свет. В страхе от такой щедрости, трепеща, что мое сокровище иссякнет, я бросился к шкатулке и захлопнул ее дверцы. Чуть слышный музыкальный аккорд сопровождал их закрытие, и тотчас время дня вступило в свои права, рассеяв волшебные тени.