Николай Вагнер - Свет и мрак

— Подсудимый! — обратился к нему главный судья: — не имеете ли вы еще что-нибудь прибавить в свою защиту?

Но Сильван сидел и не слыхал ни того, что говорил его защитник, ни того, о чем спрашивал его главный судья. Он не понимал, что творилось вокруг него, и был весь погружен в его внутренний мир, а в этом мире стояла она, все одна и та же Беллита, грустная, убитая. И сердце его болело нестерпимой болью, а голова кружилась в каком-то тяжелом чаду.

Судья в другой раз обратился к Сильвану и повторил свой вопрос. Сильван приподнял голову, дико, с полминуты, смотрел на судью, не мигая, и потом снова опустил голову.

Судья в третий раз громко назвал Сильвана и внятно, с расстановкой, повторил свой вопрос, а соседи толкали Сильвана и старались растолковать ему, чего от него спрашивают. Тогда он встряхнул кудрями, провел рукой по горячему лбу и начал говорить тихим, надорванным голосом, но чем дальше говорил он, тем крепче и громче становился его голос:

— Мне защищать себя!.. Против кого?!. Когда раз напал на меня медведь, я защищал себя… Да! я убил медведя… Против кого мне защищаться? Против вас? Да ведь вы люди, а не медведи… Ах! и я был человеком, до тех пор, пока не увидал Беллиту. Да! я был человеком… Но, теперь!.. Да! все изменилось теперь! Темные дубы стали еще темнее. Зеленые буки не смотрят на меня… Против кого же мне защищаться? Против целой природы? Но я теперь не люблю ее. Я люблю одну Беллиту, поймите вы это! Ведь в целой природе нет ничего, не может быть выше и лучше её. Ведь я мог бы быть счастлив, также как Никогин, но только мое счастье было бы полнее, глубже… Да! зачем я убил его?.. Вы хотите это знать… Я не знаю!.. Ведь от его смерти не стало легче ни мне, ни Беллите. Ведь на свете есть много Никогинов. Они были и будут… Зачем же я убил его?.. Затем, чтоб исполнить мое обещание… Ведь если не исполнить обещание, то назовут лжецом или хвастуном…, и я исполнил его. Судите же: кто хуже, лжец или убийца, и во всяком случае убейте меня. Ведь вы можете это сделать… Назовите это убийство казнью, возмездием, правосудием, что за дело до названия… только убейте меня скорее и вы сделаете доброе дело!..

Но не успел еще кончить свое слово Сильван, как все собрание заколыхалось. Послышался слабый крик и прямо перед народом и перед судьями бросилась на колени Беллита.

Она была бледна, желта, но все-таки прекрасна. Её белое платье было изорвано, черные блестящие волосы перепутаны, но они целым потоком падали с головы, волочились в пыли, и все, кто только присутствовал тут, не могли без жалости смотреть на это роскошное создание, искаженное горем и падающее под его невыносимой тяжестью.

— Вы все, которые судите Сильвана, — начала Беллита голосом, в котором дрожали слезы, протягивая свои чудные руки к судьям и ко всему народу. — вы все глубоко неправы!.. Судите меня, судите мать мою, которая родила меня такую красивую, что самый добрый человек в целом царстве нашего славного царя Гороха не мог устоять от одного моего взгляда и весь проникся неодолимой любовью ко мне. Судите Никотина, судите этот труп, который был для меня дороже всего на свете, был всем моим счастьем и горем… О, судьи! вы все, которые считаете себя в праве разбирать сердце человеческое. Поймите, обнимите весь круг мелочей во всех запутанных взаимных сцеплениях и тогда произнесите ваш смертный приговор, тогда осудите!.. Кого?! Мир, закон, им управляющий, или всех, которые присутствуют здесь и которые не могли ни предупредить, ни поправить того, что свершилось, потому что у них не было для того ни сил, ни средств!..

Все слушали с немым удивлением, посматривая друг на друга и думая. (Но ведь она права! Ведь нельзя же осудить Сильвана потому только, что он первая и ближайшая причина зла. Отрежьте голову гидре — и у ней вырастут десятки новых голов. Сильван был раб того, чего мы не понимаем. Он был слепое орудие чего-то непостижимого. Он невинен!»

И со всех сторон шепот и говор, громче и громче, перешли, наконец, в громкий крик:

— Он невинен! невинен!

Но, не успел еще главный судья-председатель остановить эти крики, как они сами замолкли.

Стих народ в новом изумлении, и теснясь, и расступаясь, сторонился и давал дорогу старому дряхлому старичку.

Он шел довольно твердой поступью — и все расступались перед ним.

— Это Прозофос! Это отец Сильвана — шептал народ.

Когда Сильвану минуло двенадцать лет и умерла его мать, еще свежая женщина, Прозофос сказал ему: