Лев Шильников - 1000 сногсшибательных фактов из истории вещей

Нечто подобное иногда случается и под землей, в топких галереях клоаки, когда в рыхлые породы, залегающие под настилом тоннеля, просачиваются вездесущие грунтовые воды. И тогда настил, будь он сложен из каменных плит, как в старинных водостоках, или из бетона на известковом растворе, расседается и сползает в бездну. Это и есть плывун. Глубина такого провала может достигать нескольких десятков метров и более, а порой чистильщикам выгребных ям так и не удавалось отыскать дно. Гибель в стылом чреве этой трясины, напоминающей царство теней древних греков, где обитали души умерших, страшна вдвойне. Если на морском берегу тонущий вдыхает полной грудью напоенный ароматами свежий воздух, то здесь, во «мрачных пропастях земли», его со всех сторон окружают непроглядная тьма, убийственный смрад и ядовитые испарения.

Самоотверженный труд Брюнзо положил начало реконструкции парижской клоаки. Проводились земляные работы, закрывались открытые стоки, прокладывались новые линии, обустраивалось дно старых штреков, чтобы обеспечить бесперебойное течение воды, однако все это были по большому счету полумеры, пока в 50–60-х годах позапрошлого века за дело не взялся префект Парижа барон Османн. Между прочим, он вплотную занялся не только канализацией, но и городскими свалками, и это отдельная, ничуть не менее увлекательная история. С 1781 года весь Париж обслуживала, по сути дела, одна-единственная городская свалка Монфокон, расположенная на северо-востоке столицы. Это было поистине жуткое место, как будто сошедшее со страниц дантова «Ада», ибо когда-то здесь стояли виселицы, и трупы казненных гнили и разлагались вперемешку с дохлым зверьем посреди терриконов мусора, карабкающихся все выше и выше. Вдобавок сюда же, в Монфокон, везли туши едва ли не со всех парижских скотобоен. Юджин Вебер пишет:

«К 1840 году здесь образовался громадный пятиметровый пласт из жирных белых червей, питавшихся неиссякающими потоками крови. Червей продавали рыбакам, а процесс естественного гниения превратил Монфокон в огромный смердящий пруд. Большая часть этого месива просачивалась в землю, оттуда – в колодцы северной части Парижа, ветер же разносил зловоние по всему городу».

Османн, прагматик до мозга костей, никогда не уставал учиться и всегда поглядывал на соседей, угнездившихся за нешироким проливом, так как антисанитария терзала Британию испокон веков. Правда, Карамзин, навестивший величественный Лондон в том же, 1790 году, был в полном восторге. Его восхитила неброская аккуратность островитян: изрядно и без претензий на роскошь мощенные улицы, основательные двери, сработанные из красного дерева и отполированные воском до зеркального блеска, богатые лавки, радующие глаз изобилием товара, и стройный ряд фонарей по обеим сторонам проезжей части.

«Какая розница с Парижем! – восклицал Николой Михайлович. – Там огромность и гадость, здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в раздранных рубашках, здесь из маленьких кирпичных домиков выходят здоровье и довольствие, с благородным и спокойным видом – лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия; там распудренный, разряженный человек тащится в скверном фиакре, здесь поселянин скачет в хорошей карете на двух гордых конях; там грязь и мрачная теснота, здесь все сухо и гладко – везде светлый простор, несмотря на многолюдство».

Одним словом, город Арканар [118]в пору его имперского благополучия: добротные каменные дома на главных улицах, приветливый фонарик над входом в таверну и сытые благодушные лавочники за чистыми столами, неспешно потягивающие свое вечернее пиво.

Думается, что Николай Михайлович просто-напросто не разглядел изнанки, поскольку был очарован и ушиблен британской опрятностью и уютом: феномен, до боли знакомый советским гражданам, впервые очутившимся за рубежом на излете 70-х годов прошлого века. А между тем благоустроенный и почти стерильный Лондон, как и вонючий Париж, продолжали сотрясать эпидемии кишечных инфекций. В 1849 году холера унесла в могилу 14 тысяч жителей британской столицы, а через пять лет – в 1854-м – еще 10 тысяч. Королевская резиденция – Виндзорский замок – стоял на переполненных нечистотами выгребных ямах, а в Темзу ежегодно сливалось более девяти миллионов кубических футов жидких отходов. И только в начале 50-х годов позапрошлого столетия, когда гордые британцы сподобились наконец перелопатить родную клоаку, кривая смертности резко поползла вниз.