Вячеслав Фаритов - Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений)

Наконец, немалое значение имеет и то обстоятельство, что весть о смерти Бога возвещает в «Веселой науке» безумный человек (der tolle Mensch).

Шут занимает значимое место в системе образов «Так говорил Заратустра». В начале книги на базарной площади появляется злой шут, который становится причиной гибели канатного плясуна.

Этот же шут обращается ночью к Заратустре с предостережениями от добрых и праведных. В частности, он говорит Заратустре: «Счастье твое, что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил, как шут». [831](«Dein Glück war es, dass man über dich lachte: und wahrlich, du redetest gleich einem Possenreißer»). [832]Таким образом, на базарной площади было два шута: один вверху, шедший за канатным плясуном, другой – внизу, произносящий речи, которые вызывали смех у народа. С точки зрения публики выступление Заратустры было частью площадного увеселительного действа: его учение о сверхчеловеке они восприняли как пролог к выступлению канатного плясуна. Шут предстает здесь не только в качестве самостоятельного персонажа, но и в качестве второго лица или тени (в юнговском смысле) самого Заратустры.

В третьей части в разделе «О прохождении мимо» появляется другой шут, которого народ называл «обезьяной Заратустры». Его слова похожи на речи Заратустры, однако их внутренний смысл и мотивы оказываются сплошь гнилыми. Разоблачая этого шута, Заратустра делает значимое замечание: «хрюканьем портишь ты мне мою хвалу шутовства» [833](«durch Grunzen verdirbst du mir noch mein Lob der Narrheit»). [834]Заратустра, таким образом, отнюдь не является противником шутовства. Он критикует лишь выродившееся шутовство, в котором присутствует голое и одностороннее отрицание, лишенное утверждения, ненависть, лишенная любви. Подлинное шутовство амбивалентно: отрицание в нем всегда сопряжено с утверждением, как это показал в своем исследовании Бахтин. [835]

Именно такое отрицающее и утверждающее, развенчивающее и обновляющее, уничтожающее и возрождающее шутовство является предметом похвалы Заратустры. И в таком смысле Заратустра сам выступает в роле шута, противостоящего официальной, тяжеловесно-серьезной правде.

В четвертой части в разделе «Песнь уныния» к этой шутовской самоидентификации добавляется мотив тоски:

Эту песнь исполняет старый чародей, который находится еще только на пути к перерождению и освобождению. Необходимость сбросить маску искателя истины и признать в себе шута и поэта вызывает у него страдания. Песнь старого чародея повествует об этапе становления самого Ницше: когда-то он сам ощущал себя «женихом истины» и когда-то сам упал с этой высоты и был вынужден с горечью сказать о себе самом: «Nur Narr! Nur Dichter!». Но за этим разочарованием к Ницше пришла новая дионисийская мудрость Заратустры, гласящая: «ein Weiser ist auch ein Narr». Границы между мудростью и глупостью становятся такими же зыбкими, как и границы между истиной и заблуждением: оба крайних термина начинают обнаруживать тенденцию к трансгрессивному переходу друг в друга.

На основе анализа романа Рабле Бахтин разрабатывает концепцию гротескного тела. Это незамкнутое, не отделенное от мира и вещей четкими границами, становящееся и растущее тело. [837]Для гротескного тела характерны гипертрофированность отельных частей или расчленение тела на части. Так, Бахтин дает характеристику гротескного тела у Рабле: «какая-нибудь одна часть тела разрасталась до чудовищных размеров. И вот Рабле развертывает ряд типично гротескных образов отдельных чудовищно преувеличенных членов тела, совершенно заслоняющих остального человека. <���…> Рабле изображает невероятной величины горбы, чудовищные носы, исключительно длинные ноги, громадные уши». [838]

Подобные образы мы находим и в ницшевском «Так говорил Заратустра», в разделе «Об избавлении» второй части: «Я вижу и видел худшее, иной раз столь отвратительное, что не обо всем хотелось бы говорить, а об ином не хотелось бы даже и молчать: например, о людях, которым недостает всего, кроме одного, что у них в избытке, – о людях, которые не что иное, как один большой глаз, или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще что-нибудь большое; калеками наизнанку называю я таких». [839]Это типичный гротескный ряд, построенный на преувеличениях.