Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

В каждой из комнат дома мне было все настолько знакомо издавна, что я лишь изредка бросал взгляд на их убранство, на мебель, на все то, что зовется суховатым словом «экспозиция». Взгляд отмечал малейшие перемены, происшедшие в доме со времени последнего моего приезда сюда. Пушкинский самовар в маленьком «зальце», в гостиной — действительно ему принадлежавшая вещь — побывал, кажется, в основательной чистке: даже в наплывавших сумерках его медь сверкала золотистым блеском, как будто бы под солнцем. Похоже, что и зеленое сукно бильярдного стола тоже подновили, заменили на другой кусок, хотя и «по-старинному» выглядящий. А вот бильярдные шары на нем — подлинные, по ним бил кием ссыльный Поэт, они были возвращены сюда издалека, сразу после войны, чудом уцелевшие… В девичьей же, где некогда под присмотром няни сенные девушки пряли и рукодельничали, вижу среди прочих одну новую прялку — то есть, разумеется, не новую, на вид она столь же стара, как и другие, но раньше ее здесь среди экспонатов не было, и очень уж искусна, замысловата роспись на ней. Любопытно, из какого окрестного села принесли ее в дар Хранителю?

А уж слово «экспонат» с этим домом никак не рифмуется.

Конечно — музей… Но из всех музейных зданий на земле это деревянное строение — единственное, которое я могу назвать именно Домом. Живым — и жилым — домом, наполненным тем теплом, которое вносят в дом даже не столько людские руки и тела, сколько души людские. Бог весть, почему так, но ни господский дом в Тригорском, ни великолепно воссозданный Ганнибалов замок в Петровском не стали такими же, одухотворенными и живыми, гнездами людскими. Хотя ведь и там сподвижники Хранителя вкладывают свое тепло, умение, знание и душу в воссоздание подлинности, в сотворение дива. Но — по крайней мере, для меня — диво каждодневно живет только в этом, одноэтажном, с белыми деревянными колоннами, над озером Маленец стоящем домике.

Лишь здесь мне всегда кажется, что владельцы поместья только что покинули эти степы — час назад, не больше… Быть может, такое ощущение исходит из запахов — уютных, домашних: вот так — льном, яблоками, медом — пахнет и сегодня в еще не запустевших сельских домах, где чувствуется любовная хозяйская рука. Ведь в других поместных заповедника нет ни такого доброго сада, ни такой пасеки — не с ульями, а с бортями: кто не знает, скажу — естественное пчелиное жилище в дупле древесной колоды, укрепленной на низеньких деревянных чурках. Мед в борти особенно пахуч и солнечно-сладок… Яблоки же и зимой в этом доме лежат и в вазах, и просто на льняных скатертях, отборные, сочные, самых разных местных сортов — малиновка, титовка, литовский налив и налив белый, ревельский ранет, пепин шафранный. Источаемые ими ароматы, к которым подмешан медовый дух, как бы «скрещиваются» с невыразимой свежестью льна, с дивным, прохладным, крепким запахом льняных полотенец, узорно расшитых, висящих в «красных углах» над иконами, скатертей и занавесей. Вот и полог над кроватью Поэта — тоже льняной, и многие кресла и диваны тоже обиты льняной «стамухой»…

Лен! Долгунец ты мой родной, синеглазый во время цветенья, лен — главное, заповедное, ни с каким золотом не сравнимое богатство земли псковской! Недаром же Александр Сергеевич предпочитал все нательное — изо льна. И положили его в псковскую землю, обернув льняным саваном…

Вот этим-то духом чистого и обихоженного заботливыми руками русского северо-западного жилища — земным, льняным, яблочным и медовым (к несчастью, уже реликтовым духом) — накрепко пропитано все в доме Пушкина, и стены, и вещи, и сам воздух. Бывает, несколько тысяч паломников протопают по комнатам в иной день, — а этот дух остается, не выветривается.

Как же не верить, что самый русский Поэт живет здесь и сейчас, каждый день. И сегодня, в этот зимний день самого начала февраля — он тоже здесь. Просто вышел ненадолго, сел на коня, — что умелому наезднику гололедица! — и помчался в чисто поле, по окрестным дубравам, или в соседнее имение. Скоро вернется…

Думая так, чувствуя так, веря в это, я и стоял у двери в самую заповедную комнату пушкинского жилища — в кабинет. В сущности, это была именно его комната, в ней он не только писал, тут он и спал — вот кровать о трех ножках, вместо четвертой — полено, он сам его приставил… Зимой, когда не было гостей и большие комнаты не отапливались, он и трапезничал в кабинете. Словом — жил здесь. А теперь я вот тут стою, и сколько уж раз бывал я в этой, совсем небольшой комнате, и с экскурсиями, и один, и с Хранителем, и эта реликвии пушкинские знаю наперечет, и как сюда какая попала, тоже знаю; вроде бы свой человек я здесь, в заповеднике, а вот стою и не понимаю, что же это такое со мной, не могу войта, словно кто меня тяжелыми пудовыми железными ручищами стиснул — да не плечи, а душу, и войти не могу, стена, что ли, незримая выросла передо мной, Боже, да что ж такое со мной случилось!