Виктор Таки - Царь и султан - Османская империя глазами россиян

Историки дипломатии отмечают три основные выполняемые ею функции: представительство, переговоры и сбор информации [54]. Хотя все три наличествовали с момента зарождения модерной дипломатии в XV и XVI столетиях, их относительная значимость с течением времени изменялась. Так, переговоры нуждались в более или менее развитой системе коммуникаций, определенной изощренности политического мышления и в особенности в существовании специализированного языка. Вот почему переговорные функции дипломатии долгое время не могли выйти на первый план. Сбор информации также не мог стать первой функцией дипломатии до установления системы постоянных дипломатических миссий, что по ряду причин произошло лишь во второй половине XVII столетия. Напротив, чрезвычайные посольства, практиковавшиеся в отношениях между государствами вплоть до конца XVIII столетия, идеальным образом подходили для исполнения представительских функций. Богато одетый посол аристократического происхождения, сопровождаемый многочисленной свитой, был воплощением представляемой им королевской особы, благодаря чему аудиенция посла при королевском дворе приобретала значение встречи двух правителей. Вот почему для поддержания статуса представляемого им правителя то, как посол выглядел и двигался, было не менее важно, чем те слова, которые он произносил.

Рассмотренная с точки зрения ее представительской функции раннемодерная дипломатия была в значительной степени соотношением тел в пространстве [55]. Ренессансное государственное искусство (arte dello stato) или совокупность принципов, позволяющих правителю сохранять и усиливать свое государство, имели мало общего с камерализмом XVIII столетия и еще менее с современной политологией. Исследования раннемодерных практик и принципов управления (governmentality), пионером которых стал Мишель Фуко, напоминают нам, что исходным пунктом искусства управления было владение собой [56]. Важным элементом последнего, в свою очередь, было владение правителем своим собственным телом в смысле правильных и внушительных поз, выражений лица, жестов и телодвижений. Самодисциплинирующее участие в больших придворных балетах позволило невысокому и склонному к полноте Людовику XIV обрести полноту власти [57]. В эпоху, когда искусство государственного управления все еще сводилось к поддержанию положения правителя по отношению к другим правителям и к своим собственным подданным, государство было в сущности продолжением королевского тела. То же самое можно сказать и о посольстве [58].

Раннемодерное посольство было не только формой воплощения властных отношений, но и пространственным феноменом, в котором можно выделить три главных аспекта. Помимо королевской аудиенции, это церемония входа посольства в столицу и путешествие, которое ему необходимо было совершить, дабы достигнуть последней. Каждая из этих стадий – путешествие, торжественный въезд и аудиенция – представляла собой определенную разновидность телодвижений, имеющих большое символическое значение. Путешествие акцентировало значимость территории, границ и политической структуры государства, в столицу которого направлялось посольство. Это проявлялось во встречах посла и его свиты на их пути к столице местными властями и населением. Торжественный въезд в столицу был своего рода политическим театром, в котором направляющая посольство и принимающая его стороны соперничали друг с другом в демонстрации богатства, величия и упорядоченности. Посольская процессия в этих случаях превращалась в эпитому той державы, которую посольство представляло, в то время как эскорт выполнял ту же функцию по отношению к принимающей стороне. Наконец, аудиенция являлась встречей двух правителей, одного из которых представлял посол. На всех этих стадиях раннемодерного чрезвычайного посольства индивидуальные и коллективные телодвижения были не менее важны, чем обмен речами, которые, как правило, были формальными и немногочисленными.

С этой точки зрения история русско-османских отношений в XVI и XVII столетиях являет ряд случаев характерной асимметрии. Во-первых, посольства, направленные московскими великими князьями и царями в Константинополь, были почти в два раза более многочисленными, чем ответные посольства Османов в Москву [59]. Данное численное несоответствие свидетельствует о том, что двусторонние отношения были более важны для царей, чем для султанов, несмотря на то что инициатива установления отношений исходила от Баязета II [60]. Надо заметить, однако, что московские правители не отличались в этом смысле от своих французских, английских или австрийских коллег, которые также направляли безответные дипломатические миссии в османскую столицу. Численное несоответствие московских и османских посольств, безусловно, отражает более глубокую асимметрию в самопрезентации царей и султанов. В то время как Османы называли себя «убежищем правителей» и «пристанищем мира», по отношению к которым все прочие правители были по сути вассалами и данниками, великие князья и цари московские стремились утвердить равенство своего статуса по отношению к султанам, которых они называли «братьями». Долгое время это несоответствие заявленных статусов отражало реальное соотношение сил между Московским государством и Османской империей, в котором последняя явно преобладала [61]. Характерно, что бумаги первого османского посла, добравшегося до Москвы, Камаля Феодорита, не содержали термина «братство» при упоминании дружеских отношений между великим князем Василием III и султаном Селимом I. Этот термин был внесен лишь по настоянию Москвы [62].