Мария Шкатулова - Черное платье

Сережа опаздывал: до звонка оставалось около пяти минут, но он не торопился — написать контрольную по химии шансов не было все равно. Может, прогулять?.. Тогда химичка потребует записку от матери или вкатит пару, и тогда мать не пустит на дискотеку, а они с ребятами договаривались пойти… Впрочем, в кармане все равно было пусто, а без денег там делать нечего. Тоска…

Тут он подумал, что можно было бы позвонить Дмитричу — сказать, что мать едет в Париж, и под это дело попросить денег ей на прикид. Может, он и даст, потому что, когда они виделись в последний раз, он что-то такое говорил… Если даст, он немного возьмет себе — мать все равно ничего не узнает, она с отцом никогда не разговаривает. Почему все-таки они разошлись?.. Мать красивая, даже сейчас, а ведь ей уже тридцать три. Если ее еще малость приодеть… А Дмитрич… Дмитрич — настоящий мужик…

Сережа вряд ли сумел бы объяснить, почему он никогда не называет его отцом, ни тем более «папой», а за глаза говорит: «Дмитрич» или «Ю. Д.». Тот был действительно «настоящим мужиком»: в нем чувствовалась сила, которой, как казалось Сереже, так часто не хватало ему самому, но, главное, Дмитрич был голова: он был прекрасным химиком и заведовал лабораторией в большом институте. Правда, он почему-то ни разу не предложил Сереже помочь, хотя тот и говорил, что у него с химией проблемы, но ведь он так занят?..

Впрочем, отец и не обижался — Сережа как-то заметил, что он тоже избегает называть его по имени, а говорит просто «Знаешь…» и «Понимаешь…». Наверное, они еще не привыкли друг к другу: ведь они встречаются немногим больше года. Может, это придет?.. Сереже так хотелось, чтобы отец на прощание пожимал ему руку чуть с большей теплотой…

Но деньги Ю.Д. иногда давал — один раз даже купил ему куртку, и Сереже показалось, что мать, узнав об этом, заплакала. Может быть, она все еще его любит? Иначе почему она так и не вышла замуж?

Он никогда не говорил с ней об этом. Не говорил, потому что боялся причинить ей боль — мать он любил. Но какую досаду он испытывал при мысли, что один из них, мать или отец, разрушил то, что могло бы быть для него таким счастьем, — нормальная семья, отец, его поддержка, его любовь. За мать он, конечно, глотку перегрызет, но все-таки с матерью обо всем не поговоришь — женщина есть женщина, что с нее взять?..

А деньги? Ну и деньги, конечно, почему бы и нет? Кто виноват в том, что он лишен всего этого? Неужели мать? Насколько он знает, встречаться с отцом он начал по его инициативе, и мать не возражала, вернее, молчала. Впрочем, и особенного восторга по этому поводу она не испытывала. Почему? Почему она никогда о нем не говорит?

Сережа шел, понуро опустив голову и подбрасывая ногой банку из-под импортного пива. Такие банки были еще относительной редкостью, и мать держала их на полочке в кухне в качестве украшения. Когда он подошел к школе, во дворе было уже пусто, и дворничиха Степановна, ворча, счищала со ступенек грязь большой алюминиевой лопатой.

Полтора месяца, которые Наташа потратила на оформление паспорта, пролетели как один день. Она просыпалась и засыпала с мыслью о Париже и даже сны видела одни и те же — то она что-то покупает в парижском магазине, но ей не хватает денег, чтобы расплатиться, то у нее их нет вовсе, и все, что она купила, куда-то исчезает в последний момент. «Это оттого, что у меня никогда не было ни денег, ни тряпок», — думала она.

Сейчас же она чувствовала себя почти богачкой — Зинаида Федоровна ради такого случая сняла со сберкнижки свои «похоронные», которые отказывалась снять, даже когда болела и когда были нужны дорогие лекарства. Наташа расплакалась, но деньги взяла, потому что понимала, как рада за нее мать, — думать о грустных вещах, когда за окном бушевала весна и ее ждал Париж, было невозможно…

Потом Сережа принес двести долларов от ее бывшего мужа — брать их она не хотела, но что-то в выражении Сережиных глаз подсказывало ей, что лучше не ломаться и взять, и она, вздохнув, сунула деньги в карман халата. «Куплю Сереже хороший костюм — он скоро кончает школу. А маме — шерстяное платье. И себе что-нибудь на лето… Может, когда-нибудь он сможет стать Сереже настоящим отцом?..»

Он позвонил ей за два дня до отъезда — попросил взять небольшую посылку и передать человеку, который подойдет к ней в аэропорту в Париже. И, как всегда, ее поразило, что звук его голоса парализует ее и лишает способности к сопротивлению. В его просьбе не было ничего предосудительного, но ей казалось, что, если бы он попросил ее о чем-нибудь невозможном, она бы все равно согласилась, несмотря ни на что. Впрочем, она тут же начала укорять себя в мнительности: «Все происходит оттого, что он дал деньги, а я взяла. От этого мне и неловко. Не надо было брать. Надо было ехать с тем, что есть. Хотя при чем тут деньги?.. Сереже нужен отец, и деньги тут совершенно ни при чем. И мои обиды тоже ни при чем: все это было двенадцать лет назад. Он мог измениться. В конце концов, тогда он мог просто разлюбить меня. Или встретить другую женщину. Ведь женился же он вскоре после развода?.. Ну да, женился — и снова развелся. Ну и что? Может, он просто не создан для семейной жизни? Впрочем, сейчас мне все это уже совершенно безразлично… Главное, чтобы у Сережи был отец. Скорее бы уехать, я так устала…»