Роберт Сапольски - Записки примата - Необычайная жизнь ученого среди павианов

Народ желает рассказов о «Мерике». Я описываю Нью-Йорк, как подобие Найроби: людный, кошмарный, а еще представляете — целая деревня живет в доме, а выше, у них на головах, живет еще одна деревня, таковы многоэтажные дома. Никто не верит, кроме бывалого Соировы, который однажды за всю жизнь ездил в Найроби и может подтвердить, что я не выдумываю. Меня спрашивают о животных в Мерике, я отвечаю, что диких животных почти нет. «Потому что на них охотились?» — спрашивают меня. Вроде того, но в основном ради расчищения территории под сельское хозяйство. Тут пробуждается исконное масайское презрение к земледелию и земледельцам: «Дурацкая кукуруза», — говорит один из них.

Меня спрашивают, почему из всего разнообразия животных я для изучения выбрал павианов. Я объясняю, что они очень похожи на людей и имеют аналогичные болезни.

— Нет, не так уж похожи на людей, — возражают мне.

Я пробую палеонтологический подход.

— Знаете, там, в пустыне, дальше к северу, ученые находят много удивительного.

— Ученые из музея, — говорит Соирова. Откуда он знает?

— Да, там нашли кости людей, но не совсем людей.

Народ ждет объяснений.

— Ну, они на человека похожи только наполовину, а еще наполовину они павианы. Головная кость [я не знаю, как на суахили «череп»] меньше человеческой, но больше павианьей. И лицо тоже: не такое длинное, как у павиана, но длиннее, чем у человека. А вот по этим костям [указываю на таз] ученые видят, что те люди ходили не прямо, как мы, но и не как павианы. Что-то среднее.

— Это павианолюди, — говорит один из старших.

— Именно, — уверенно подтверждаю я.

— А где эти люди? — спрашивает кто-то.

— В том-то и дело. Эти кости очень-очень старые. Из той эпохи, когда не было европейцев, не было племен, не было человеческого языка. Ученые думают, что эти павианолюди — прапрапрадеды людей и павианов.

Все некоторое время сидят в раздумьях, осмысливая сказанное. Старшие выковыривают из зубов козьи хрящи. Кто-то шикает на собаку, кто-то сплевывает.

— Да ладно, ты просто заливаешь, — говорит мне один из старших.

— Нет, нет, все правда.

— А копья у них были? — спрашивает Соирова.

— Нет, были небольшие камни, которыми можно быть что-то выкапывать или бить. [Ну ладно, тут я слегка полирую палеонтологические свидетельства.]

— А хвосты были?

— Нет.

— А одежду они носили?

— Неизвестно. Одежда за такое время не сохранилась бы. Но ученые считают, что одежду еще не носили.

Все снова замолкают в раздумьях.

— А башмаки и часы у них были? — спрашивает парнишка помоложе. Старшие хихикают; парень понимает, что сморозил глупость, и смущается. (В тот год башмаки и наручные часы здесь вошли в моду: башмаки носят на бедре, привязанными к поясу, в них прячут всякие мелкие предметы, часы тоже носят отнюдь не для того, чтобы следить за временем.)

Все молчат, проходит еще несколько минут.

— Они были масаи? — задает Соирова вопрос, который наверняка не дает покоя и остальным.

— Возможно, но никто точно не знает, — отвечаю я.

Снова задумчивое молчание, очередная порция козлятины. Главное блюдо — пудинг из коагулированной крови — идет по кругу, я отказываюсь. Мне интересно, что думают остальные. Наконец Соирова после некоторого размышления говорит:

— Знаешь, сейчас я умею определять время, говорить на суахили и обращаться с деньгами, а мой дед ничего такого не умел. Люди всегда учатся чему-то новому. Может быть, когда-то совсем давно те люди были масаи, но они еще не умели быть людьми.

Такой ответ, по-видимому, устраивает всех, и вскоре нас с Соировой уже забрасывают вопросами о двухэтажных домах в Найроби и Мерике: когда в верхней деревне коровы мочатся, то попадает ли моча на головы тем, кто внизу?

Тот период моей жизни в стаде ознаменовался не только дружбой с Ричардом и Хадсоном, но и общением с Лоуренсом Гиенским, с которым я наконец свел более тесное знакомство. Полевым биологам обычно свойственно быть немытыми и неодомашненными — Лоуренс по обоим параметрам обставил бы любого, кого я видел за всю жизнь. Детство Лоуренс Гиенский провел среди ящериц и змей в калифорнийских пустынях, потом годами жил в одиночку, изучая лис на Алеутских островах, позже гонялся за каким-то видом птиц по пустошам северной Шотландии и наконец приехал в Кению, где и стал Лоуренсом Гиенским. В первый год работы с павианами я к нему почти не приближался — он наводил на меня страх. Огромный, массивный, он имел привычку надолго уединяться в палатке и громовым голосом выводить ужасающие рулады шотландских заупокойных песнопений. Еще больше настораживало в нем то, что в смятении или раздражении он неосознанно норовил выставить подбородок и густую черную бороду в сторону надоедливого самца — любой приматолог мгновенно распознает в этом явную демонстрацию доминирования.