Юрий Чумаков - Пушкин. Тютчев - Опыт имманентных рассмотрений

Вернемся к снам романа. Трудно говорить об упорядоченности сна вообще, потому что его иногда даже отрицают как феномен. [228]Тем не менее, сны «Евгения Онегина» внутри поэтического устройства романа становятся его компонентом и поэтому в достаточной степени обозримы. Мотивные поля сна, встречаясь в каждой главе, распределяются в подобии ритма. Так, в третьей главе мотивное поле VIII–XIII строф уравновешено ближе к её концу письмом Татьяны, где его средняя часть, в которой героиня переходит с Онегиным на «ты», выстроена на различных значениях сна, предваряя тем самым восьмую главу. В шестой главе начальные строфы, содержащие описание ночлега именинных гостей, которые затем навсегда исчезают из повествования (кое-кто еще раз упоминается в седьмой главе), перекликаются с последними строфами, где рассеяны сны автора. В седьмой главе мотив опять возникает в начале, но потом лишь слегка аккомпанирует содержанию почти до конца. Впрочем, если согласиться с Т. М. Николаевой, что посещение Татьяной усадьбы Онегина окутано аурой сна и полуреально, [229]то эпизод в этой главе окажется доминантой мотива.

Из других доминирующих мест выделяются четыре. Они схватывают все пространство мотива сна и, кроме того, поддерживают и в значительной мере определяют композицию романа в целом. Это день Онегина (первая глава), сон Татьяны (пятая глава), вся восьмая глава и концовка «Отрывков из путешествия Онегина» («Тихо спит Одесса» и далее). «День Онегина», будучи опоясан пробуждением и сном, концентрируя в качестве синекдохи восемь лет молодости героя, смешивая вымышленных и реальных лиц, взаимозаменяя Онегина и автора в театре и на балу, предстает праздничной феерией «веселых снов» (4, XLV). «Сон Татьяны» собирает в себе универсальное начало, которое распространяется на весь роман. Описание одесской ночи предельно кратко и безмерно содержательно, так как выдвинуто на самый край текста.

О восьмой главе надо говорить отдельно. Для ее обоснования как поэтического сновидения нужна специальная работа, и поэтому здесь останутся лишь краткие предпосылки. Мотив сна, преимущественно в виде Traum, наслаивается почти на все происходящее в главе. Ее текст взят в кольцо творческой рефлексии автора. Внутри главы автор сливает свой лирический голос с персонажами, особенно с Онегиным (отмечено А. Ахматовой). Смешение Музы и Татьяны написано по модели сна. Восхождение Онегина по крутой лестнице любви напоминает сцепление снов или их вложение друг в друга (это особенно видно в строфах XX–XXI и XXXVI–XXXVII). Татьяна вовлекается в сны Онегина так же, как раньше он в ее сновидения. Если еще согласиться с К. Эмерсон, что последнее свидание героев происходит в воображении Онегина, [230]то вся восьмая глава превращается в сны автора. Эта комбинация снов, переслаивающих ее текст, их высокая валентность относительно других глав позволяет представить восьмую главу как перевернутое отображение сна Татьяны.

Автономная ценность сновидческого пласта «Евгения Онегина» и вместе с тем его неотрывность от Weltinnenraum автора (словом Рильке названо внутреннее пространство авторского сознания, вмещающего мир), вплетение снов в сеть лейтмотивов и в композиционную структуру романа – все это, образующее своего рода sfumato, несомненно принадлежит к общему конструктивному принципу текста. Хотя ряд его прежних дефиниций из работ Ю. Н. Тынянова, А. В. Чичерина, С. Г. Бочарова, Ю. М. Лотмана остается актуальным, назовем его здесь в более широком смысле принципом единораздельности, а в более узком – принципом несводимости. При этом максимально значимо соединение области сна с онтологией стиха. Как «во сне спящий одновременно может быть и автором, и участником, и зрителем, в то же время не являясь ни тем, ни другим, ни третьим», [231]так в континууме романа-стихотворения действуют взаимозамены, транспозиция, гибридизация, метаморфозы и псевдоморфозы на сюжетно-композиционном, персонажном, предметном и смысловом порядках. Таким образом, все, что происходит в «Евгении Онегине», подчиняется неформулируемым и неписаным «правилам» сновидения и жанровым координатам «хорошо записанного сна».

1999

В этом разделе будет схематически очерчено поэтическое пространство «Евгения Онегина», взятое в целом, и выделена взаимосвязь эмипирического пространства, отображенного в романе, с пространством самого текста. Время романа неоднократно подвергалось анализу (Р. В. Иванов-Разумник, С. М. Бонди, Н. Л. Бродский, А. Е. Тархов, Ю. М. Лотман, В. С. Баевский и др.), но пространству на этот счет повезло меньше. В работах об «Онегине» найдется, конечно, неисчислимое множество замечаний и наблюдений над отдельными чертами пространства, тем не менее, специально вопрос даже не ставился. Впрочем, образ пространства «Онегина» возникал в фундаментальных исследованиях Ю. М. Лотмана и С. Г. Бочарова, [233]формально посвященных описанию художественной структуры романа, так что неявно проблема была все же проработана. Однако структура, понятая как пространство, составляет лишь часть пространства текста. Это чисто поэтическое пространство, точнее, основной принцип его построения, не включающий модусов и разветвлений, а также всего богатства отображенной эмпирии. Поэтому есть все поводы для обозрения онегинского пространства, которое, кроме проблем устройства и размещения текста, является языком для выражения разнообразных форм освоения мира.