Николай Сладков: Трясогузкины письма

ник. Что ему стоит: пугнул — и два кузовка! А то собирай по крохам. А я, дурень, кузовками полными у его носа размахивал — аппетит дразнил.

Так, наверно, и есть. Не меня ж в самом деле медведь есть собрался.

Но это, конечно, так думаю я. А что медведь думал, — не знаю.

Он ведь, помню, и говорил мне тогда что-то, да я разобрать не успел, вот досада!

В летние каникулы приехал я как-то со своим дружком Петей в деревню.

Пошли мы на озеро. С горы озеро было похоже на огромное яйцо. Захотелось нам на него вблизи посмотреть. Но, пока спускались, озеро изменило цвет. То вдруг стало зелёным, к вечеру — жёлтым, а на самой вечерней зорьке — красным. Будто это было не простое яйцо, а ещё и раскладное: в синем лежало зелёное, в зелёном — жёлтое, а в жёлтом — красное.

— Вот здорово! — радовался я.

Но Петька сердился и торопил. Уж очень он проголодался.

— Таким яйцом сыт не будешь, — бурчал он.

К озеру мы спустились уже в темноте. Закинули в чёрное озеро удочки-донки. Крючки наживили большими лягушками: уж поймать, так чтоб на двоих хватало!

Ночью крючок с лягушкой схватил сом. Да здоровенный! Замучились мы с ним. Пока вытащили, солнце поднялось.

Совсем мы отощали, А сомина жирный, чёрный, блестит. И с усами.

— Это, брат, тебе не раскладное яйцо, — дразнит Петька.

— Подожди, — говорю, — дай посмотреть.

Чёрный сом, а брюхо у него светлое. И такое брюхо толстое да жирное; так и хочется по этому мягкому брюху ладонью шлёпнуть. Я шлёпнул и чувствую — есть что-то в брюхе.

Разрезали мы чёрного сома, а в нём коричневый налим. И тоже хорош — с локоть [5] Локоть — старинная мера длины: около полметра. . Свежий совсем, недавно, водно, попался. Налим весь в мутных пятнах, а брюхо, как у сома, светлое и тоже раздуто. Разрезали налиму брюхо. В брюхе у налима уж. Ужишко не очень большой, с карандаш. Серый, с оранжевыми пятнышками на затылке. А посредине будто узелок — тоже кого-то проглотил. Разрезали — рыбка, краснопёрка золотая, плавнички красные. У краснопёрки в желудке мошкара разная, кузнечик. У кузнечика тоже в желудке что-то есть, не разобрать только.

— А яйцо-то всё-таки раскладное! — кричу я. — В озере — сом, в соме — налим, в налиме — уж, в уже — рыбка, в рыбке — кузнечик, в кузнечике — трава. А сейчас мы съедим сома и…

— Чур! — закричал Петька. — Я не раскладной!

Сложил он на лопушок налима, ужа, плотву, кузнечика и всё это выбросил назад, в озеро.

А сома — съели.

Повадились по ночам на огород кабаны. Клыками, как лемехами, рылом, как плугом, пашут. Хрустит на кабаньих зубах моя картошка, морковка да репа.

Было бы ружьё — другое бы дело. Но ружья у меня не было.

Решил караулить по ночам, жечь костёр. Кабаны ночью высунули рыла из кустов — костёр! Перехрюкнулись — и назад. Видно, тоже решили что-то.

Я по огороду хожу, кричу — кабаны в кустах стоят, молчат. Я к костру — кабаны на огород. Я сижу, отдыхаю — кабаны работают, роют.

Провёл я тогда от ручейка воду, смастерил мельницу-колотушку. Вода колёса крутит, на колесе молоточки. Молоточки по железному листу: звяк! звяк! Всю ночь: звяк! звяк! звяк! И днём: звяк! звяк! звяк! И до того мне эта колотушка осточертела, что я даже обрадовался, когда кабаны её сковырнули.

Надо ружьё покупать — другое будет дело.

И купил бы, да вдруг в ночь выпал снег. Завалило — ни пройти, ни проехать.

Мне бы горевать — огород завалило, а я радуюсь — от кабанов проклятых избавился! Не полезут же они под снег?