Кирсти Эконен - Творец, субъект, женщина - Стратегии женского письма в русском символизме

В данной статье Иванов говорит о тех видах искусства, которые он считал самыми ценными, особенно о театре. В философии В. Иванова, как показывает его статья «Новые маски» 1904 года, обновление театра связано с дионисийским мифом, так как древняя трагедия была «религиозной мистерией», объединяющей людей в «священное действо». Е. Баркер (Баркер 2003, 49–64) подробно рассматривает ивановскую концепцию на широком литературном и культурном фоне эпохи. Она считает, что драма Зиновьевой-Аннибал демонстрирует дионисийские идеи Иванова о надындивидуальной соборной общности людей.

Заметим, что связь жертвы с искусством разрабатывалась не только в философии Иванова. Она была актуальна и в контексте модернизма в целом. По Т. С. Элиоту, «[t]he progress of an artist is a continual self-sacrifice, a continual extinction of personality (…). Poetry is not the expression of personality, but an escape from personality» (статья «Традиция и индивидуальный талант», 1919; цит. по изд.: Eliot Tomas. Selected Essays. N. Y: Harcourt, Brace and World, 1950. P. 10).

Один из русских вариантов этой идеи есть у В. Брюсова, писавшего:

«Во имя ее (поэзии. — К.Э.) я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя».

Концепция Диониса встречается также в некоторых других моментах произведения. Как заметила К. Бинсвангер, время написания дневника (с декабря по апрель) соответствует циклу умирания и нового рождения Диониса (Binswanger 2000, 16). Далее, как она заметила, дионисийские знаки можно обнаружить, например, в описании Вериных глаз: «с пурпуром почти, как черный виноград» (Зиновьева-Аннибал 1907-а, 40). Характер Веры в целом можно охарактеризовать как дионисийский в своей противоречивости, трагичности, страдании и склонности к эйфории.

Такое понимание лежит, например, в основе «Толкования сновидений» Фрейда. Важным примером применения психоаналитической теории к интерпретации художественного текста я считаю исследования Биргитты Хольм (Birgitta Holm), посвященные творчеству Сельмы Лагерлёф (Litteratur och psykoanalys 1986).

См. также: Ron М. The Restricted Abyss: Nine Problems in the Theory of Mise en Abyme // Poetics Today. 1987. Vol. 8. № 2. P. 417–438; Porter L. Internal Reduplication in Lyric Poetry // Proceedings of the 10 thCongress of the International Comparative Literature Association (1982) / Ed. A. Balakian, A N. Y.; London, 1985. P. 192–198.

Святая Агата встречается также у Брюсова в стихотворениях «В день святой Агаты» (1897) и «Saneta Agatha» (написано во Флоренции в 1902 году и опубликовано в «Альманахе Гриф» в 1903 году, с. 23–24). У Брюсова Агата, подобно многим другим женским персонажам, связана с темой сексуального садизма. На эту тему см. статью М. Михайловой «В. Я. Брюсов о женщине (анализ гендерной проблематики творчества)» (Михайлова 2003).

У Достоевского Агата, возможно, является прообразом Дуни, а мученичество ассоциируется с задуманным Свидригайловым насилием над ней (Назиров 1974, 207). Я признательна Д. Равинскому (Санкт-Петербург) за этот источник, который навел меня на мысль рассмотреть значение образа Агаты для всей повести.

Д. Риппл (Rippl 1999, 108) указывает на сходство образа Агаты у Зиновьевой-Аннибал с хлыстовским ритуалом разрезания груди «Das Abendmahl mit der Brust der Gottesmutter», описываемым К. Грассом (Grass К. Die russischen Sekten. Die Gottesleute oder Chlysten. Bd. 1. Leipzig, 1907. S. 480–484). Маловероятно, чтобы данный ритуал послужил источником для повести Зиновьевой-Аннибал. Во-первых, в описании ритуала отсутствует упомянутая в повести картина, также отсутствует образ Агаты (упомянута лишь Богородица). Если можно говорить о какой-то хлыстовской реминисценции, то житие Агаты могло бы служить общим источником хлыстовского ритуала и повести «Тридцать три урода». Во-вторых, разрезание груди является повторяющимся мотивом в историях о мученичестве и (сексуальном) насилии и никак не ограничивается сектантскими обрядами.

Выше речь шла о том, что Дионис жертвует своей цельностью. Прообразом разделения/воссоединения является, как известно, атрибут Диониса — виноград и процесс изготовления вина, в котором из раздробленных виноградных гроздей готовится вино.

Келли утверждает, что в повести «Трагический зверинец» «Zinov’eva-Annibal entirely departs from the euphemistic and reductive traditions according to which feminine interiority had customarily been represented in women’s prose writing» (Kelly 1994, 158–159).

М. Михайлова (Михайлова 1998) предлагает рассматривать рассказы как образец неореалистической литературы.

М. Эпштейн (Эпштейн 1990, 98–100), рассматривая мотив зверя в культуре Серебряного века, утверждает, что у поэтов XX века человек, убив зверя, не становится частью природы, а, напротив, еще больше отчуждается от нее. Мотив зверя, естественно, связан с сексуальностью, а зверинец — с подчинением сексуального желания, но ассоциируется также с творческой энергией.