судьбе наперекор.

Его разбудил шум в кабинете, откуда раздавались голоса,— начиналась обычная, проводимая по понедельникам директорская планерка.

— Ну, давай! Что у нас по деньгам? — судя по хамским интонациям в голосе, это говорил директор завода Виктор Петрович Богданов.

— А что у нас может измениться? Как лежали на боку, так и лежим. Лучше уже не будет,— ответил ему чей-то усталый безразличный голос.— Свет, воду и телефоны включат только после погашения долгов, а денег и на текущие платежи нет. И не будет. Мы еще старые кредиты не вернули, так что новых нам никто не даст. Да и вообще с нами никто теперь дело иметь не хочет. Шарахаются, как от прокаженных.

— А что «Содружество»? Они же у нас акционеры, вместе эту кашу заваривали, так пусть и расхлебывать помогают! — возмутился Богданов.

— А директор филиала банка со мной даже по телефону разговаривать не захотел. Точно ведь знаю, что он на месте, а секретарша отвечает, что его нет. Лучше вам самому с ним встретиться, может чего и выйдет.

— Этот хряк, что здесь сидит, без команды из Москвы даже чихнуть боится — туда надо ехать. Ладно, подумаю. А ты пока, когда на второе полугодие будешь договоры на стоянку судов пролонгировать, арендную плату подними и авансовый платеж включи — пусть раскошеливаются. Прикинь, сколько можно набавить, чтобы нам первоочередные дыры заткнуть, а скоро, сам знаешь, ситуация переменится.

— Петрович, а с кем ты договоры продлевать-то собираешься? — вступил в разговор третий голос, в котором слышалась откровенная злость.— В субботу еще все снялись и ушли. У причальной только твой катер один и болтается, как... цветок в проруби.

— Фомич, ты чего несешь? Куда они от меня денутся? Где они еще такое место найдут? — директор хрипло рассмеялся.— Они же над своими яхтами, как дети малые, дрожат, не дай бог, царапина какая-нибудь, так чуть ли не в драку лезут.

— А чего им искать? Уже нашли. К Станиславичу все перебрались. Акватория у него, конечно, поменьше будет, зато спокойно. В тесноте, да не в обиде. Да и я к нему перехожу. Вот мое заявление. Подписывай! — и Фомич, видимо, протянул директору лист бумаги.— Караванным он меня берет. Наконец-то делом настоящим буду заниматься, а не дурака валять.

— Да я тебя... — начал было Богданов, но Фомич перебил его:

— А ты меня головорезами своими не пугай! Грош им цена в большой базарный день, если они твоих родных уберечь не смогли. Только думаю я, что это тебе за Иваныча кара свыше. Мы же с ним вместе сюда мальцами пришли, здесь вся наша жизнь прошла. А ты завод развалил и до такого паскудства довел, что стыдно сказать, где работаю. А ведь парнишкой-то ты сюда нормальным пришел, да скурвился... Подписывай давай!

— Да на! И пошел ты в... И чтоб сегодня же духу твоего здесь не было! — крикнул директор.

— Спасибо на добром слове,— ехидно сказал Фомич.—Давненько я там не был. Знал я, что плохого ты мне не пожелаешь.

Хлопнула дверь — это Фомич вышел из кабинета.

— Пошли вон! Все! — яростно заорал директор.— Толку от вас! Скорее от козла молока дождешься! Колька, Мишка и ты, Федька, останьтесь.

Послышался шум отодвигаемых стульев, шаги, звук закрываемой двери.

— Ну, Колька!—раздался бешеный голос директора.—Ты что мне обещал, когда уговаривал Никитина с завода выгнать?! Что сможешь этот проект сам до конца довести! Так до какого конца?! До этого?! Ты именно такой конец имел в виду?!

Ему ответил молодой заискивающий голос:

— Папа, все было бы нормально, но когда все это началось... Ну, я про Тольку...

— Я тебе не папа,—зашипел Богданов.—Был папа, да весь вышел. Ты мне ответь, ради кого я завод по миру пустил? Людей, которые здесь десятилетиями работали, разогнал? Мне что, три жизни отпущено? Я для кого старался? Для себя? Я о семье думал, от которой сейчас только ты, урод, один и остался? Или ты думаешь, что я на тот свет все с собой заберу?!

В кабинете что-то загремело и покатилось с оглушительным грохотом, а потом наступила мертвая тишина.

— Да-а-а,— протянул через некоторое время директор.— Все прахом пойдет! Коту под хвост! — с горечью в голосе сказал он, а потом уже другим тоном спросил: — Мишка, Федька, работнички ножа и топора, чего нарыли? Чьих рук это дело? Не смогу я спокойно умереть, не узнав, кого мне на том свете искать, кому в глотку за смерть сына, жены и дочери с внучками вцепиться. Давай, Федька! Что нового?

Когда Иван услышал о насильственной смерти женщин и детей, о которой ничего не знал, его лицо на какое-то мгновение окаменело, но тут же . приобрело свое обычное невозмутимое выражение, и он стал слушать дальше.