Сергей Силин - Вокруг пальца

— Наши! Наши! — радуется мужик. — Но ты не сомневайся, народ у нас душевный. Нигде в мире больше такого народа нету, токо у нас…

В последнем я все же сильно сомневаюсь, но молчу. Дураку ясно, что самый лучший в мире народ — американцы.

Через час я украдкой вхожу в город М., покрытый лозунгами, как больной — сыпью, отыскиваю нужный мне оборонный объект и, предъявив фальшивый пропуск, оказываюсь на его территории.

Вскоре я уже шагаю по стружке мимо работающих станков и валяющейся в лужах воды ржавой оснастки, окруженный непривычными моему шпионскому уху звуками: гулом, ревом, шипением, визгом, скрежетом и крепкими выражениями.

Курилку, этот центр местной информации, я нахожу в конце цеха. Заведение представляет собой огороженную небольшим барьером скамейку, над которой красуется устрашающе черная надпись: «Не курить!». Рядом с ней висит потрепанный жизнью плакат с превращающимся в змею окурком и заботливым предупреждением Минздрава о вреде курения.

Под всей этой агитацией добросовестно вредят своему здоровью сразу три человека. Двое в кирзовых сапогах и пьяном виде на одном конце скамьи, третий, в куртке мастера и трезвом состоянии, на другом.

Я подсаживаюсь к третьему и интересуюсь, где мне найти лучшего пропагандиста цеха товарища Лапко.

— Много их, — неохотно отзывается мастер, не поворачивая головы, — всех не упомнишь…

Кирзовые сапоги на другом конце скамьи Лапко также не знают. Не знают Лапко на участках и в диспетчерской, в кладовой и бензопромывке. Табельная оказывается закрытой, красный уголок пуст. Не остается ничего другого, как идти к руководству.

Дверь в кабинет начальника цеха открыта настежь. Из нее валит в коридор густой сигаретный туман.

Вхожу внутрь и, держась за косяк двери, чтобы не потеряться, кашляю.

— Вы к кому? — спрашивает туман.

— Из редакции, — вру я. — Хотелось бы написать положительный материал о пропагандисте Лапко.

— Это пожалуйста, — милостиво разрешает туман. — Правда, в данный момент он на картошке. В Одуванчиково.

— Как на картошке? — нагло удивляюсь я. — С каких это пор картошка стала важнее пропаганды?

— Нет, нет, — слегка теряется туман. — Товарищ Лапко направлен на уборку именно с целью пропаганды. Все-таки наше подсобное хозяйство…

Я ухожу, не дожидаясь, пока туман разойдется.

Служба службой, а дружба дружбой. После обеда звоню в местную контрразведку Максиму Исаевичу Тихову, Максу, моему лучшему другу в лагере социализма. Тем более, что вечерней электрички в колхоз, где находится Лапко, нет.

Макс сердится и радуется одновременно.

— Ты что, Джеймс! — шипит он. — Моя смена еще не окончилась. До пяти вечера мы враги, а ты… Где находишься?

Я даю Максу свои координаты, и вскоре он незаметно садится мне на хвост. Я вспоминаю, что тоже нахожусь при исполнении, и начинаю бесцельно бродить по городским улочкам, пытаясь оторваться от слежки. Но Макс следит толково, и я никак не могу от него избавиться.

Ровно в пять мой друг заканчивает свое грязное дело. Мы обнимаемся.

— Постоим в пивной? — предлагаю я.

— Что ты! — пугается Макс. — Там полно наших людей. К тому же все стойки прослушиваются.

И вот я снова на его конспиративной квартирке. Макс ставит на стол бутылку отменного самогона, кладет два огурца, приносит стаканы.

— Неужто прошло много лет, Джеймс? — вздыхает он.

— Представь себе, много, дружище.

— Где же ты побывал за это время, если не секрет?

— Раз десять в Японии, раз восемь в Швейцарии, раз пять во Франции и ФРГ. По два раза — в Греции, Испании. Португалии. Все остальное время не вылезал из вашей нечерноземной зоны…

— Небось скучал по Америке, Джеймс?

— Ничуть, Макс!

— А я когда хожу за кордон, дак от тоски по родине ночами вою. В Вашингтоне вашем едва не пристрелили: думали — койот! Галлюцинирую пейзажами родной области почем зря.

Голос Макса выдает истинное волнение.

— Налить еще? — спрашивает он.

— Черт его знает! — Вообще-то я пью только на службе.

Мы выпиваем за нашу трудную и опасную работу. Макс жалуется мне на свою судьбу и на свое начальство. А я ему на свою и на свое. Нам хорошо друг с другом.

Мы выпиваем за дружбу.

Я осматриваю комнатку. Ничего в ней не изменилось. Те же невыразительные обои, тот же старенький диван, те же потеки на потолке. На столе книжка. «Семнадцать мгновений весны», — читаю я.