Андрей Ранчин - «На пиру Мнемозины» - Интертексты Иосифа Бродского

Гандлевский С. Олимпийская игра // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. С. 116.

Гордин Я. Странник // Russian Literature. 1995. Vol. XXXVII–II/III. P. 227–246.

Ср. у Лермонтова:

Ср. в юношеском стихотворении в прозе: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе» (I; 219). Схожие характеристики горного пейзажа есть и в поэме «Мцыри»: «Я видел горные хребты / Причудливые как мечты, / Когда в час утренней зари / Курилися, как алтари, / Их выси в небе голубом, / И облачко за облачком, / Покинув тайный свой ночлег, / К востоку направляло бег <���…>» (II; 348); «В то утро был небесный свод / Так чист, что ангела полет / Прилежный взор следить бы мог, / Он так прозрачно был глубок, / Так полон ровной синевой! / Я в нем глазами и душой / Тонул <���…>» (II; 351). Ср. также описание утра накануне дуэли Печорина с Грушницким в романе «Герой нашего времени»: «Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню, — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу» (IV; 270). О чувствах и ощущениях, рождаемых созерцанием гор и горным воздухом, Лермонтов писал С. А. Раевскому (письмо от второй половины октября — ноября 1837 г.): «<���…> лазил на снеговую гору (Крестовская) на самый верх <���…>, оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту: так сидел бы да смотрел целую жизнь» (IV; 343).

Бродский И. Из заметок о поэтах XIX века / Пер. с англ. Льва Лосева // Иосиф Бродский: труды и дни. М., 1998. С. 38–39.

Чувство перспективы. Интервью Томасу Венцлова // Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В. П. Полухина. М., 2000. С. 351.

Подробнее о романтических мотивах и оппозициях в поэзии Бродского говорится в главе «„Видимо, никому из нас не сделаться памятником“: реминисценции из пушкинских стихотворений о поэте и поэзии у Бродского».

Loseff Lev. Iosif Brodskij’s Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech literature. Ed. by A. McMillin. «Slavica publishers», 1989. P. 191.

Анализ религиозно-философских мотивов «Разговора с небожителем» содержится в главе «„Человек есть испытатель боли…“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм».

В «Разговоре с небожителем» встречается и цитата из лермонтовского «Ангела», приобретающая у Бродского противоположную по отношению к исходному контексту семантику: Лермонтов противопоставляет «небо полуночи», по которому «ангел летел», печальной земле (I; 163). У Бродского «небожитель» (Бог или ангел) — «одна из кукол, / пересекающих полночный купол» (II; 214). На реминисценцию из «Ангела» в «Разговоре с небожителем» указал А. Солженицын: Солженицын А. Иосиф Бродский — избранные стихи. Из «Литературной коллекции» // Новый мир. 1999. № 12. С. 190.

Ср. оценку А. Солженицына, несвободную от некоторого упрощения: «И при таком сплошном тускло-мрачном восприятии мира — неправдоподобно звучит единственный диссонанс: „пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность“. Но кроме этих строк — именно-то Благодарность в стихах Бродского не звучит, нет» ( Солженицын А. Иосиф Бродский — избранные стихи. Из «Литературной коллекции». С. 182).

По мнению О. Кравченко, «мы можем наблюдать новые витки накопления смысла „благодарения“ в таких стихотворениях, как „Разговор с небожителем“ и „Римские элегии“ <���…>. Выстраивающаяся здесь парадоксальная логика является фундаментальной для поэтики Бродского. Я благодарен — дарую благо за готовящееся мне небытие, за пустоту. Пустота, таким образом, благословлена, одарена, чревата словом. <���…> Так замыкается смысловой круп благодарение — пустота — поэтическое слово. Благодарение обретает бесконечность. Бесконечность облекается в плоть и кровь, соединяя в себе извечные бинарные оппозиции: любовь и ненависть, реальность — ирреальность, добро и зло» ( Кравченко О. Слово и мир (Над строками «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» Бродского) // Вопросы литературы. 1999. № 4. С. 5–6). Эту характеристику трудно принять или опровергнуть из-за ее метафоричности и необязательности. Но, по-моему, неоправданно рассматривать «благодарения» в «Разговоре с небожителем» и в «Римских элегиях» как тождественные. В «Римских элегиях» благодарность мотивирована — это признательность за дарованное Богом пропитание; «куриный хрящик» — указание на уподобление «Я» верной собаке, такая аналогия привносит в благодарение иронические коннотации (об источнике этой аналогии см.: Петрушанская Е. «Слово из звука и слово из духа»: Приближение к музыкальному словарю Иосифа Бродского // Звезда. 1997. № 1. С. 226–227). Смерть принимается, как и всё, исходящее от Бога. Благодарение за отнятое в «Разговоре с небожителем» такой мотивировки не имеет и лишь отчасти может быть истолковано как экзистенциалистская признательность за лишения, возвышающие дух и питающие творческий дар. Это благодарение амбивалентно, представляя «выпад» против «небожителя».