С. Капица - Жизнь науки

Однако, как бы там ни было, я всеми своими силами стремился к тому, чтобы в этом деле, сокровеннейшем и труднейшем, принести пользу наибольшему числу людей; я стремился как можно правдивее и полнее изложить строение человеческого тела, состоящего не из десяти или двенадцати (как представляется при поверхностном взгляде), а из нескольких тысяч различных элементов, и этим дать ценное пособие для готовящихся к медицинскому званию, чтобы они лучше понимали книги Галена, относящиеся к этой дисциплине, особенно те, которые требуют помощи наставника. Но от меня не ускользает то обстоятельство, что весь этот мой опыт из–за моего возраста, еще не достигшего 28 лет, будет иметь мало авторитета. Не ускользает от меня и другое обстоятельство: что вследствие частого указания на неверность в сообщениях Галена мой труд подвергнется нападкам со стороны тех, кто не брался за анатомию так ревностно, как это имело место в итальянских школах, и кто теперь уже в преклонном возрасте изнывает от зависти к правильным разоблачениям юноши: им станет совестно, что хотя они я присваивают себе громкое имя в области науки, но до сих пор, вместе с прочими поклонниками Галена, были слепы и не замечали того, что мы сейчас предлагаем.

Конечно, если наш труд сможет выйти в свет с одобрения и под покровительством некоего высокого лица, то, поскольку искусство не может быть защищено надежнее и украшено ярче никаким другим более великим именем, как именем божественного Карла,– непобедимейшего и величайшего бессмертного императора,– я умоляю Твое Величество дозволить этому моему юношескому ученому труду, коим по многим причинам и основаниям я тебе обязан, ходить по рукам людей под твоим высоким, водительством и изволением до тех пар, пока я, благодаря практике и росту с годами моего ума и образованности, не сделаю этот труд воистину достойным величайшего и наилучшего государя или же пока не преподнесу ему другой немаловажный дар иного содержания, но взятый из той же области нашего искусства. Выскажу догадку, что из всей аполлоновской учености, а следовательно, и из всей натуральной философии, не может быть создано ничего более приятного или желательного для Твоего Величества, чем повествование, из которого мы знакомимся с телом и душою, с их согласованностью между собой, с неким божественным провидением и с его согласованностью с нами самими (что поистине важно для человека).

Чтобы подкрепить сказанное еще более убедительными доводами, я должен присовокупить, что заключаю это из того, что среди многочисленного обилия книг, посвященных твоему деду, блаженной памяти Максимиллиану, величайшему из римских императоров, наиболее приятными для него были книги именно подобного содержания. Никогда я не забуду также, с каким удовольствием ты рассматривал мои анатомические таблицы, с особым интересом останавливаясь на некоторых из них, таблицы, которые принес тебе как-то для просмотра отец мой Андрей – верноподданнейшй твой и главный из аптекарей при Твоем Величестве. Я уже не говорю сейчас о твоей необычной любви ко всяким наукам, и больше всего к математике, особенно к той ее части, которая трактует о Вселенной и звездах; не говорю я и об удивительной у такого, как ты, героя, любви к ним. Поэтому невозможно, чтобы тебе, которого так привлекает познание мира, не доставило удовольствия рассмотрение строения совершеннейшего из всех созданий, чтобы ты не восхищался этим приемником и орудием бессмертной души, которое не без основания именовалось у древних малым миром, так как он (микрокосм) во многих отношениях соответствует Вселенной.

Впрочем, хотя сейчас я вовсе не намерен здесь объяснять это пространно, но наука о строении человеческого тела является самой достойной для человека областью познания и заслуживает чрезвычайного одобрения; наиболее выдающимся и в деяниях своих, и в занятиях философскими дисциплинами мужам Рима было угодно посвящать ей все свои силы.

Я не счел нужным произносить тебе какие-нибудь похвалы, отлично помня об Александре Великом, который не хотел, чтобы его рисовал кто-либо иной, кроме Апеллеса, воспроизводил в бронзе никто, кроме Лизиппа, и высекал из мрамора никто, кроме Пирготелеса. Потому и я боялся, что своей сухой и малоопытной речью пролью на твои славные деяния скорее не столько света, сколько мрака: особенно теперь, когда никак нельзя одобрить принятый во всех предисловиях обычай – без всякого выбора и почти не по заслугам, а кто будто по какой-то установленной формуле, из–за какого-нибудь жалкого вознаграждения, приписывать кому-либо и удивительную ученость, и отменное благоразумие, и поразительную твердость, и остроту мышления, и неутомимую щедрость, необычайную любовь к науке и литературе, и совершенную быстроту в практических делах,– словом, весь хор добродетелей, хотя всякий видит вполне ясно (впрочем, об этом можно было бы здесь не говорить), что Твое Величество во всех этих качествах превосходит всех остальных смертных не менее, чем оно превосходит их своим величием, своим счастьем и триумфами своих подвигов. Поэтому-то мы чтим тебя еще при жизни, как высшее провидение, и я молю, чтобы боги не позавидовали наукам и всему миру и спасли и сохранили тебя наиболее невредимым и неизменно счастливым во имя блага смертных.