Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Кандидата зачисляют в придворный штат мнимого князя как предсказателя погоды (место гипнотизера уже занято), и он очень рад этому: ему ведь нужно еще написать «Геспера» и «Титана», «где дворы выступают в верном и обманчивом свете». Однако двор, куда он попадает, ненастоящий, князь — дурак, придворный квартирмейстер — его друг и воспитатель, следящий за тем, чтобы никто не разрушил иллюзию аптекаря, делающую его счастливым. Исключительное положение кандидата не только в том, что он сам станет собственным автором: он один принимает бредовое заблуждение псевдокнязя за реальность.

Провинциальный аптекарь Николай Маргграф, считающий себя маркграфом Николаем, пережил такое же детство, каким автору видится его собственное, мечтает осчастливить мир и тем прославиться, влюбляется в принцессу, поклоняется ее скульптурному портрету, учится в Лейпциге, изобретает способ изготовления алмазов, окружает себя целым штатом придурков и в поисках своего отца-князя и возлюбленной отправляется странствовать, чтобы осчастливить бедняков — деньгами. В трех томах он дошел недалеко: лишь до ближайшего городка. Он еще счастлив в своем заблуждении. Но тут в его жизнь вносит беспокойство другой помешанный, считающий себя Каином, сыном Евы и змия. Этим кончается основная часть. Комический роман о счастливце кончается словом «ужас».

Жан-Поль сам называл «Комету» «Антититаном», и во многих отношениях это так и есть, прежде всего потому, что идея изменения мира представлена здесь как иллюзия. Будь роман продолжен, он (судя по заметкам) вырос бы в огромную панораму эпохи, показанной с точки зрения, свойственной периоду Реставрации. Фрагмент (вместе с обеими прямыми сатирами) свидетельствует о времени своего возникновения главным образом тем, что он столь же безысходен, как и оно само.

Здесь погребена и мечта о жизни поэта-князя, способного осчастливить и изменить мир. Рихард Отто Шпацир, племянник Жан-Поля, который в последние годы много времени проводил у него, рассказывает, что навестивший его в Байройте датский поэт Баггезен при встрече сказал: «Боже мой, Жан-Поль, я и есть Николай Маргграф!» На что Жан-Поль возразил: «Да ведь это моя собственная история!»

В январе 1823 года Жан-Поль писал Котте: «Комета» застряла теперь бог знает на сколько времени в своем третьем созвездии, так же как это, к сожалению, случилось, но по причинам более неприятным, с «Озорными летами». У него нет больше сил на комическое. Третий том он еще писал под нажимом Фосса. А теперь Фосс мертв. Время, которое ему остается, Жан-Поль посвящает религии. В день похорон сына он решает продолжить диалоги о бессмертии души из «Кампанской долины». Он в постоянных поисках утешения в загробной жизни; вместе с тем это возвращение к юности и популярной философии XVIII века. И хотя в одной из статей он выступает против религиозных сумасбродств времени, в нем снова говорит прежний гетеродокс. Но ни «Селину», ни трактат против «сверххристианства» закончить он уже не может.

Таким образом, последней прижизненной публикацией остается третий том «Кометы», завершающийся приложением «Энклав», самая важная из которых «Кандидата Рихтера надгробная речь над девой веселья Региной Танцбергер в городе Лукас» — дань уважения рабской жизни и вместе с тем обвинительный акт. «Очень тяжко целый день и в большом и в малом исполнять лишь чужую волю и быть свободным в лучшем случае в ночных сновидениях, если только и в них не будет отражаться дневное рабство. К счастью, смерть — единственное желание, которое всегда исполняется, как бы ни был ты покинут богом и людьми». Подобно началу грандиозного дела его жизни, конец его тоже посвящен бедным и бесправным.

Правда, последняя анклава — это не что иное, как перечень всех произведений автора. Чуть сплутовав, он насчитывает их 59, чтобы иметь возможность добавить к заключительному примечанию, что он «вылупился из яичной скорлупы 59-го года 21 марта 1822 года», то есть каждый год писал по книге. «Об остальных годах и книгах позаботится бог».

Но и в этом перечне он не обходится без дополнений к отдельным книгам. И потому во времена Карлсбадских запретительных предписаний, окутавших мраком всю духовную жизнь Германии, номер 37-й — антицензурное сочинение «Книжица о свободе» — снабжен примечанием: «С такой же настоятельностью, с какой он сам это делает, мне бы следовало рекомендовать этот трактат нашему времени».