Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

В отличие от первого недолгого пребывания в Берлине Жан-Поль теперь чаще соприкасается со светочами духа, обитающими здесь, преимущественно с членами «новой секты» романтиков, чей центр переместился из Йены в Берлин. Между одиночкой и группой устанавливается перемирие, которое выглядит почти как союз, но им отнюдь не является. О Тике, зло высмеявшем жеманность Жан-Поля в сатирическом видении «Страшный суд», он еще в августе высказался следующим образом: «До сих пор я невозмутимо сидел здесь, раскрыв крокодилью пасть для всех мошек и всего, что жалит и сосет; но когда они кусают слишком сильно, я защелкиваю пасть». А уже в октябре он напишет о дружеском общении с Тиком, Бернгарди и другими интеллектуалами из школы романтиков.

Примерно то же происходило у него с главой этой школы в области критики — с Фридрихом Шлегелем. Тот навестил его (что с неудовольствием отметил Шиллер) еще в Веймаре и дружески с ним беседовал, после того как резко, но не без понимания покритиковал его. В первой книжке «Атенеума» за 1798 год Шлегель первым обстоятельно рассмотрел романы Жан-Поля, воздав им должное, в третьей (и последней) книжке за 1800 год разъяснил свою теорию романа на примере произведений Жан-Поля, метко назвав их при этом «энциклопедией духовной жизни гениального индивидуума». «Вероятно, большинство читателей любит романы Фридриха Рихтера, — написано в первом томе „Атенеума“, — только из-за внешней занимательности. Вообще он вызывает интерес самого различного свойства и по совершенно противоположным причинам. Какой-нибудь образованный сельский хозяин проливает над его страницами благородные слезы, а суровый человек искусства ненавидит его, как кровавую зарницу в небе, говорящую о полной непоэтичности нации и эпохи, человек широких взглядов способен восхититься гротескными фарфоровыми фигурками его остроумных метафор, которые он выстраивает под барабан, как войско, а может, и преклониться перед действительностью в его лице. Он сам по себе феномен — этот автор, который не владеет основами искусства, не способен складно произнести остроумное слово, не может хорошо рассказать ни одной истории… и которого, не совершая несправедливости, нельзя не назвать большим писателем, хотя бы на основании того юмористического дифирамба, какой звучит в письме об Адаме упрямого, грубого, сильного, изумительного Лейбгебера. У его женщин глаза на мокром месте, они лишь примеры, манекены для психологических и моральных суждений о женственности или чувствительности… Его драгоценности — свинцовые арабески во вкусе нюрнбергских мастеров. В этом всего сильнее выявляется монотонное однообразие его фантазии и его духа, граничащее с бедностью; но в этом же заключается и его тяжеловесная привлекательность, его пикантная безвкусица, порицать которую можно лишь за то, что он сам о ней не догадывается. Его мадонна — чувствительная жена церковного служки, а Христос смахивает на просвещенного студента-выпускника. Чем добродетельнее рембрандты его поэтического вымысла, тем они посредственнее и зауряднее, чем они комичнее, тем лучше, чем восторженнее и провинциальнее, тем божественнее, ибо, на его взгляд, маленький городок — это главным образом божий городок».

Как видим, романтики обходятся с ним не слишком любезно, и хвалят они в нем явно не то, что они считают достойным похвалы, но принимают его всерьез, внимательно следят за всем, что он пишет, в то время как Гёте и Шиллер его игнорируют. Это позволяет ему с пользой для себя общаться с романтиками, не переходя к ним. Ибо они исповедуют эстетизм, который он уже в «Истории моего предисловия к „Квинту Фиксляйну“» определил как путь к варварству. Они ценят в нем своенравие формы, но высмеивают моральные устремления. Жан-Поль и притягивает и отталкивает их, так же как и они его. Они попеременно то хвалят его, то хулят. Так, ему удается завораживающий образ зла в Рокероле, в нем такое портретное сходство с одним из романтических гениев, что Брентано говорит: он не понимает, как Жан-Поль, не зная его, мог столь точно его изобразить; а в приложении к тому же роману (созданному зимой в Берлине) воздухоплаватель Гианоццо смотрит вниз из своего монгольфьера на современный мир и, подобно одному из раннеромантических интеллектуалов, находит его мелким, тщеславным и презренным и особенно издевается над устаревшим берлинским Просвещением (главным врагом романтиков) с престарелым предводителем Николаи.