Зорин Э. - Обагренная русь

— А вот так.

В долгие споры посадник вдаваться не стал, дал знак вошедшим вместе с ним отрокам, и те, не смущаясь, стали вырывать у владыки посох.

Митрофан был силен, а во гневе звероподобен. Посоха он не отдал, расшвырял отроков и кинулся на посадника. Димитрий Якунович вспрыгнул на лавку, бояре повисли на владыке, как гончие. Срывали с него одежды, панагию бросили на пол и топтали. Плевали Митрофану в лицо.

— Устыдись, — сказал владыка, когда его, связанного, усадили на перекидную скамью и сгрудились вокруг, не зная, что делать дальше. — Не меня, но церковь посрамил ты в моем лице. Али ничего святого для вас уже нет?

— Слушать мне тебя недосуг, — ответил ему на это Димитрий Якунович. — А Мстиславов наказ таков: везти тебя в Торопец и содержать под запором.

— Да где это видано, чтобы владыку держали в узилище? — испугался Митрофан. — Ежели Всеволод про ваше самоуправство узнает, ни тебе, ни князю вашему несдобровать.

— Всеволоду теперь не до тебя, — сказал, ухмыляясь, посадник. — Кажись, светлые наступают времена.

— Ты, посадник, говори, да не заговаривайся, — впадая в растерянность, проговорил Митрофан, —Это почто же Всеволоду не до меня?

— Готовится он ко встрече с господом.

— Окстись!

— А вот те крест, — побожился Димитрий Якунович. — От Кощея весточка пришла, что и до весны не протянет князь.

От таких слов посадника совсем не по себе сделалось Митрофану. Не мог он поверить в дурные вести. Но и Димитрию Якуновичу с чего бы врать? Небось все эти годы жил да только и делал, что оглядывался на Понизье. А тут на ж тебе — каким смелым стал.

И загрустил Митрофан. Тихим сделался и покорным. Потом уж он узнал, что еще до того, как свергли его с владычного места, в Новгород пришел Добрыня Ядренкович, нарекли его Антонием и поставили во владыки.

Теперь Антоний входил в палаты, как в свой дом. Самого подходящего пастыря выбрали себе новгородцы: был Антоний тих и покорлив, князю и Димитрию Якуновичу в рот заглядывал.

Круто менялись времена. Простцам всей истины открывать не стали, ввели их в заблуждение, объяснив, что Митрофан сам отрекся от сана по нездоровью.

Вона что выдумали! Будто и по сей день не гнул бывший владыка подковы, будто не ходили бояре, кинувшиеся его усмирять, с синяками да шишками. Спознались они с его силушкой, а он-то каков: еще когда нужно было раскусить Димитрия Якуновича! Теперь кулаками размахивать поздно...

«Неужто Всеволод и впрямь так плох?» — думал Митрофан, ворочаясь на шубе и вглядываясь в светлеющие щели заволоченных окон. Явное никак у него в голове не укладывалось, еще надеялся он на чудо, еще ждал, что вот-вот нагонит их в пути посланный из Новгорода гонец, велит возвращать владыку.

Но гонца не было, дружинники богатырски храпели, по крыше шуршал ветер, перегоняя с места на место ледяную крупу.

К утру владыка задремал, но тут забухали в дверь, послышались шаги и чей-то писклявый голос.

— Эй, хозяин! — басисто окликнул старшой.

— Чегой-то? — всполошился на лавке мужик. Сел, потер кулаком глаза.

Старшой стоял у порога и держал за шиворот незнакомого человека:

— Твой?

— Впервой вижу, — удивленно сказал хозяин и подошел поближе.

— Ты кто? — спросил старшой пойманного и тряхнул его так, что у того замоталась голова. — Почто хоронился в стогу, почто не шел в избу?

— Куды уж мне в избу-то?

— Поговори, поговори, — пригрозил старшой. — Байками нас не потчуй, а прямо отвечай, коли спрашивают.

— Гусляр я...

— Гусля-ар? — протянул старшой и с недоверием добавил: — Ну а коли гусляр, так где твои гусли?

— Пропил.

— Так какой же гусляр пропивает свои гусли?

— А вот и пропил. Так, стал быть, и не гусляр я нынче, а кто — и сам не вем, — не то посмеивался над старшим, не то правду говорил незванный гость.

Митрофан сразу узнал Якимушку.

— Оставь его, — сказал он старшому, — я его знаю.

— А коли знаешь, так почто молчал?.. Постой, постой, а не из твоих ли он, не из володимирских? — с подозрением пригляделся к владыке старшой. — Не знаки ли он тебе подавал?

— Батюшки! — вдруг изменился в лице Якимушка. — Да ты ли это, владыко?

— Не владыка я боле, а пленник, — буркнул Митрофан и, отвернувшись, снова накрылся шубой.

— Да как же не владыко-то, ежели сам перстенек мне жаловал? — не унимался Якимушка.

— Цыц ты! — прикрикнул на него старшой. Но Якимушку не просто было унять. Уж коли разговорился он, так выскажется до конца. И обида у него на Митрофана была давнишняя.