Леонид Абраменко - Последняя обитель. КРЫМ. 1920-1921 гг

Недалеко от Шмелева, откровенно не принявшего революцию, ушел и другой свидетель расправы, проживавший в Коктебеле в своей “Киммерии”, замечательный поэт, “внутренний эмигрант” М. А. Волошин.

В литературных новоиспеченных кругах Волошина постоянно обвиняли в отстаивании права человека на жизнь, в защите его чести и достоинства, в “готовности в революционные годы осуждать любые кровопроли-

тия”. В “его поведении, — писали о нем, — стремление спасать людей, независимо от их политических взглядов”. В журналах и газетах появлялись статьи, в которых утверждалось, что в его стихах просматриваются контрреволюционные идеи и клеветнические измышления о событиях гражданской войны и советской действительности. Вместе с тем партийно-идеологическая верхушка не хотела потерять этого столь популярного поэта, поэтому всеми силами она старалась оградить и уберечь его от антисоветского влияния эмигрантских кругов в Европе. Используя тотальную цензуру, они не допускали в печать его стихи неприемлемого содержания. А те из них, что все же проникали в печать или попадали на глаза зарубежным читателям, получали неправдоподобную рецензию, искажающую смысл стихов и их направленность. В таких случаях на Волошина оказывалось сильное давление, нередко ему предъявлялось требование отказаться от авторства некоторых стихов, в том числе и от “Стихов о терроре”, опубликованных в 1923 г. в Берлине, под предлогом того, что они, якобы, напечатаны без его ведома.

Это преследование, навязчивое влияние, “опека” и требования отказываться от стихов, носящих колоссальную обвинительную силу режима, в жизнь впечатлительного, легкоранимого поэта вносили элементы колебаний, мучительных раздумий и сознания того, что он не понят, одинок, “близкий всем, всему чужой". Волошин до самой своей смерти, наступившей в Коктебеле 11 августа 1932 г., неизменно оставался талантливым певцом гуманности, человеколюбия, сторонником уважения человека человеком и непримиримым противником произвола, насилия и террора. Возможно, он следовал учению древнекитайского мыслителя Конфуция (Кун-цзы, 552—478 гг. до н. э.), который говорил своим ученикам: “Не делай людям того, чего не желаешь себе и тогда в государстве, и в семье к тебе не будут чувствовать вражды” 285 285 Иванов В. Г. История этики древнего мира.— Л., 1980. — С. 86. .

Перекликаясь со Шмелевым в описании трагедии народа, стихи Волошина зримо воспроизводят звериное обличье чекистов и ужасают обыденностью их кровавой работы: "Собирались на работу ночью. Донесения, справки, дела.

Торопливо подписывали приговоры. Зевали. Пили вино.

С утра раздавали солдатам водку. Вечером при свене

Вызывали по спискам мужчин, женщин, Сгоняли на темный двор.

Снимали с них обувь, белье, платье. Связывали в тюки.

Грузили на подводу. Увозили.

Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голодных.

По оледенелой земле.

Под северо-восточным ветром За город в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва.

Освещали ручным фонарем.

Полминуты работали пулеметы.

Приканчивали штыком.

Еще недобитых валили в яму.

Торопливо засыпали землей.

А потом с широкою русскою песней

Возвращались в город домой..,” 286 286 Волошин М. А. Стихи о терроре. — Берлин, 1923. — С. 17; Максимилиан Волошин. Стихотворения, статьи, воспоминания современников. — М., 1991. — С. 171.

Несмотря на предпринятые меры предосторожности при массовых расстрелах, сохранилось немало очевидцев жуткой картины массовых убийств безоружных, измученных и ни в чем не виновных в человеческом понимании людей. Свидетели расстрелов позже с ужасом рассказывали своим знакомым и незнакомым о том, что видели, что слышали. Слухи быстро распространялись далеко за пределы Крыма. Одни, видя произвол новой власти у себя в городах, верили этим слухам, другие, уже приученные безотказно повиноваться диктату и привыкшие воспринимать только официальные сообщения о событиях в стране, к этим слухам относились с недоверием. Доходящее эхо крымской трагедии под воздействием большевистской прессы, решительно отвергающей масштабы убийств, постепенно затухало, угасало и было забьгго, а распространители слухов, среди которых были и свидетели, жестоко поплатились за “клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй” — в лучшем случае они были направлены в концлагеря.

А кости и юных, и зрелых, и старых остались лежать где-то в земле на окраинах крымских городов в неизвестности. Только в архивах, в этих хранилищах забытых древностей, сохранилась молчаливая о них память, обильно покрытая архивной пылью. Внимательно просматривая пожелтевшие от времени страницы архивных дел, мы открываем все новые и новые факты большевистских преступлений.