Анатолий Гончаров - Всякой тяжести имя - крест

Купив бывший великокняжеский театр, Кехман заявил: «Я хочу петь и танцевать!» После чего стал энергично пробоваться на сцене. Сначала появился в роли упомянутого принца Лимона в детском спектакле «Чиполлино». Затем попытался исполнить партию Трике в опере «Евгений Онегин». Провалившись, решил сделаться дирижером. Занимавшему это место Андрею Аниханову Кехман предложил выпить коньяку между первым и вторым актами «Лебединого озера», чтобы «печальные туманные лебеди выглядели повеселее». Оторопевший дирижер отказался. И был уволен.

«Я сам буду заниматься всем - оркестром, концертмейстерами, режиссерами, - сказал Кехман. - Потому что в театре нет никого, все прогнило, и это хорошо, так как можно начинать с нуля. Я разработаю уникальную систему, и мы будем ее внедрять. И расстанемся с теми, кто не захочет стать частью системы. Это жестокий процесс, но по-другому в искусстве нельзя».

Так он сказал. И стал действовать в соответствии с тем, что сказал - не щадя себя, буквально разрываясь между режиссурой, хореографией, оптовыми поставками эквадорских бананов и упоительными в России вечерами, кои стали называться корпоративами. Не забывал и о политическом пиаре. Не где-нибудь в Таврическом дворце и не в Эрмитаже, а именно в Михайловском Владимир Путин открывал гала-концерт «Мост Дрезден - Петербург». Здесь же прошел благотворительный концерт под девизом «Поможем тигру» с участием Путина и Леонардо Ди Каприо. Уссурийские тигры были тронуты, а сам Кехман удостоился премии Министерства культуры под красноречивым названием «Известность». И свобода воссияла, заставляя в унисон, стучать сердца почитателей многогранного таланта бананового короля.

Сказочная Фруктовая империя рухнула, не докрутив 32-х фуэте Плисецкой, и принц Лимон объявил себя банкротом. Но сделал это не в Питере, где бы его порвали синьоры Помидоры, дававшие кредиты под честное имя и свободное творчество художника, а в Высоком суде Лондона, где разыгрался забавный водевиль. Когда судья задал вопрос Кехману касательно его заграничной собственности, то Владимир Абрамович, уверенный в том, что на все вопросы в ходе судебного следствия будут отвечать его адвокаты, устремился к выходу, выкрикивая на бегу: «Нет, что вы, я не Кехман! Вовсе не Кехман...».

Судьи так и не поняли, что это промелькнуло перед глазами: тучка или Винни- Пух?..

Еще за полгода до лондонского водевиля актеры Михайловского направили президенту отчаянное послание с просьбой защитить труппу от произвола бананового короля, одержимого собственной гениальностью. Тогдашний президент Медведев тоже ничего не понял - где тут балет, а где бананы, и кто умудрился связать одно с другим?

В итоге всего вместо печальных «маленьких лебедей» на сцене Михайловского появились жизнеутверждающие Ирина Салтыкова и Валерий Сюткин. Хосе Каррерас более замечен не был. Зарекся ездить в Петербург, чтобы выступить «на разогреве» у Кехмана. под хруст французской булки. А еще спустя какое-то время Владимир Абрамович как авторитетный оперный реформатор был назначен директором Новосибирского академического театра оперы и балета, основанного 70 лет назад.

Свободного художника. Мездрича заменили на еще более свободного Кехмана, что не противоречит статье 13 Конституции РФ, но очень напоминает смену президентов в Соединенных Штатах, каждый из которых хуже предыдущего.

В Новосибирске Кехман начал с того, что опустил руки, хотя и не умыл пока. Как ни крути, это все-таки не свой театр, купленный по дешевке за одну партию кубинского сахара. Это конюшня с лядащими клячами, кои вскачь не идут, сколько ни соблазняй их бананами премиум-класса. Да и мечтал Владимир Абрамович совсем о другом: «В дореволюционной России директор императорских театров был фигурой более важной, чем министр культуры. Мне кажется, было бы хорошо, если бы у нас создали дирекцию императорских театров. Я мог бы ее возглавить».

Забыл уточнить, что прежде надо создать империю. Стал пробовать себя в новой роли директора государственного театра, совмещая обязанности режиссера, концертмейстера, дирижера и обер-шталмейстера. Получилось, как с партией Трике в питерском «Евгении Онегине»: «Освободясь от пробки влажной, бутылка хлопнула; вино шипит; и вот с осанкой важной, куплетом мучимый давно, Трике встает; пред ним собранье хранит глубокое молчанье...».

Там, на сцене Михайловского, было ноль слов, четыре не угаданные ноты и свист возмущенной публики, который он принял за одобрение: «Татьяна чуть жива; Трике, к ней обратясь с листком в руке, запел, фальшивя. Плески, крики его приветствуют. Она певцу присесть принуждена; поэт же скромный, хоть великий, ее здоровье первый пьет и ей куплет передает...».