Анатолий Уткин - Большая восьмерка - цена вхождения

Россия вышла к другим берегам. Во второй половине 80-х годов наступила пора определить новый путь. Такую задачу не могли решить партийные бонзы, что и предопределило наступление звездного часа советской интеллигенции.

Впервые за семьдесят лет всемогущие цари коммунистической Московии начали искать совета у интеллигенции. Да, и Хрущев был не против прочитать написанное Варгой, и Брежнев расширял штаты консультантов, и Андропов мог обсуждать проблему с приглянувшимся помощником, но только Михаил Горбачев привел «прослойку» на капитанский мостик государственного корабля и ткнул пальцем в карту: куда плыть? Азимут нашего времени определили три императива, владевшие думами интеллигенции, которая начала в толстых журналах дискуссию, итогом которой должен был стать новый курс.

Первый императив — как можно скорее достичь точки необратимости. Наиболее прямым путем покинуть сталинские волны черного террора. Ход размышлений был довольно пессимистичен: это уже третья попытка. Первую «оттепель» заморозило подавление восстания в Венгрии, очевидная ограниченность еще всевластной хрущевской номенклатуры, малообразованных сталинских выдвиженцев, которые в каждом просветленном слове видели происки. Вторую («малая оттепель» середины 60-х годов) попытку укротил пражский август 1968 года. Легкость всевластного запрета, покорность и безучастность огромного населения — все это порождало лишь одно стремление: при первой же возможности как можно быстрее преодолеть гравитацию партийного магнитного поля, вырваться за пределы заколдованного круга, заплатить любую цену за более гуманный общественный порядок.

Представителям этой волны не приходит в голову, что они бьются с фантомами, что новый Сталин при растущем среднем классе, всем очевидном крахе идеологии и неприятии персонального диктата номенклатурой был уже невозможен. Для восхождения к диктаторским полномочиям необходимы были два условия: согласие масс на тотальную мобилизацию (его можно получить лишь после грандиозных потрясений) и наличие идеологии, убедительно обещающей благо после мобилизационных сверхусилий. Будем реалистами, в 60—80-е годы такое сочетание было уже немыслимо. На дворе царил «застой», но антисталинисты считали его не нормой, а временной передышкой. Это была «идеология консультантов», которые в подъездах Старой площади объективно гуманизировали партийный аппарат, но опасались реакции: их знаменем было добиться необратимости гуманистической эволюции правящей верхушки.

Второй императив российской интеллигенции кануна великих потрясений: мы должны стать нормальной страной. Удивительно, что никто в те годы и не пытался определить критерии нормальности, задаться вопросом, почему нормальной считается социальная практика счастливой десятой части мира — Северной Атлантики, а не девяти десятых, находящихся либо в процессе догоняющей Запад модернизации, либо погрязшей в трайбализме и национализме. Неповторим тот пафос, то катарсическое значение, которое придавалось слову «нормальный» как синониму «идущий вровень с Западом, разделяющий его стандарты, уровень жизни и достоинства демократического общества». Словно девять десятых населения Земли сознательно жили ненормальной жизнью, словно подъем Запада в XVI веке не был уникальным чудом, величественным, благодатным (наука, литература, гуманизм) и опасным — колонизация, неизбежная (при движении вдогонку) болезненная рекультуризация.

В будущем об этом напишут детальнее. Но и сейчас, хочется спросить ревнителей нормальности, была ли нормальной жизнь большинства их соотечественников, если последний массовый голод отстоял уже сравнительно далеко (1947 г.), если в течение жизни двух поколений две трети страны стали жить отдельно от скотины, пользоваться проточной водой, получили гарантию жизнедеятельности — своей и жизни грядущих поколений. Эти шаги к нормальности вовсе не гарантировали уровня Запада. Интеллектуальным убожеством веяло от выборов ориентира «нормальности» — США, Швеция, Швейцария или Германия. Интеллигенция потеряла нить истории собственной страны, соревнуясь в обличении ненормальностей — словно сумма исторических и ментальных особенностей не составляла историко-цивилизационную основу того, что называлось советским народом.

Тезис о нормальности стал могущественным орудием интеллигенции. На уровне национального сознания стало едва ли не преступлением говорить, что Россия не скоро еще по уровню жизни будет равной начавшей якобы с той же стартовой полосы Финляндии, что нельзя смотреть лишь на счастливые (по стечению исторических обстоятельств) исключения, что феномен Запада в определенном смысле уникален. Форсированное движение к «нормальности» требовало определения ненормальности, и таковой стало считаться все незападное — смешное и грустное утрирование вопроса, вставшего перед Россией со времен Аристотеля Фиорованти. Словно не было жестокой полемики и практики решения этого вопроса со времен Лжедмитрия I, Петра I, славянофилов-западников и пр. Требование «сейчас и немедленно стать нормальными» лучше всего выразил двумя столетиями ранее генерал Салтыков, заявивший, что дело лишь в том, чтобы «надеть вместо кафтанов камзолы». Отказ видеть в модернизации крупнейшую проблему человечества и России, в частности, фетишизация иной цивилизации, подмена тяжелейшей проблемы легким выбором «умный-глупый», беспардонная примитивизация процесса обсуждения общественных вопросов — от демократии до экономической политики — вот чем поплатилась страна за недалекость своих интеллигентных детей, не знающих истории и решивших одним махом поставить на «нормальность».