Владислав Гончаров - Кто развязал Первую мировую. Тайна сараевского убийства

«Около 5 часов дня один из служащих Бюро печати позвонил ко мне по телефону и сообщил, что произошло этим утром в Сараеве. Хотя я знал, что там готовилось, но все-таки, когда я держал телефонную трубку, у меня было такое чувство, словно кто-то нанес мне неожиданно удар. Немного погодя это сообщение было подтверждено из других источников, и меня это стало очень пугать.

Я ни минуты не сомневался, что Австро-Венгрия воспользуется этим случаем для того, чтобы начать войну с Сербией. Я понимал, что положение правительства и нашей страны по отношению к другим державам станет весьма трудным – и во всяком случае будет хуже, чем после 29 июня 1903 года (11 июля по новому стилю), когда был убит король Александр, или чем во время наших последних конфликтов с Веной и Будапештом. Я боялся, что все европейские дворы испугаются пуль Принципа и отвернутся от нас, и это будет встречено с одобрением монархическими и консервативными элементами в их странах. Но если даже дело и не дойдет до этого, то кто решится защищать нас? Я знал, что Франция, а тем более Россия не в состоянии померяться силами с Германией и ее союзником на Дунае, потому что их приготовления должны были закончиться только в 1917 году. Это особенно пугало меня.

Мною овладели самые ужасные мысли. Это началось с 5 часов в воскресенье, в день святого Витта, и продолжалось, не прекращаясь ни днем, ни ночью, если не считать нескольких минут тревожного сна, до вторника утром. Во вторник меня в министерстве навестил один молодой друг, майор Н. Ему тоже было не по себе, но он не был в таком отчаянии, как я. Я, не стесняясь, излил ему все мои опасения, но он тут же сказал мне своим обычным тоном, которого он держался в таких случаях, то есть шутливым и спокойным, однако с истинным воодушевлением: „Дорогой министр, я полагаю, что совершенно не нужно отчаиваться. Пусть Австро-Венгрия нападет на нас! Рано или поздно это должно случиться. Сейчас для нас момент очень неподходящий, чтобы сводить счеты, но не в нашей власти выбирать этот момент. Если Австрия воспользуется этим моментом – ну что же, пускай! Возможно, что это плохо окончится для нас. Но кто знает? Может выйти и иначе!”»

Эти слова майора Н. показывают, что в сербских военных кругах на дело смотрели не так мрачно, а были уверены, или, может быть, вскоре получили заверения, что Россия окажет защиту. Иованович говорит, что «эти слова почти ободрили меня», и продолжает:

«К счастью, уже получили первые благоприятные сообщения о том, как высказалась петербургская печать, а мы могли быть уверены, что она выражает мнение правительства. Печать эта выступила на нашу защиту против обвинений со стороны Австро-Венгрии. Россия не собиралась отречься от нас и лишить нас своей помощи. За Россией должны были последовать ее друзья. Так и случилось».

Поэтому Иованович ухватился за мысль, что будет произведено нападение на Сербию, а затем последует европейская война. Он отметил у себя как благоприятные обстоятельства: антисербские «погромы» в Боснии и резкий тон австрийской печати, который должен был настроить европейское общественное мнение против Австрии. Но его коллеги считали, что войны можно избегнуть, ожидали, что Вена не сумеет установить никакой связи между официальными кругами Сербии и деянием, совершенным у реки Мильяки (речка, протекающая в Сараеве около того места, где был убит эрцгерцог).

Словом, было решено соблюдать тайну и изобразить полную невинность и непричастность к делу, продемонстрировать выражение скорби по поводу случившегося и постараться как можно дешевле отделаться в смысле удовлетворения страны, королевская чета которой была убита.

«Поэтому Пашич надеялся, что мы сумеем как-нибудь выпутаться из этого кризиса. Он старался – и все остальные в этом его поддерживали – по возможности сохранить существующие отношения, чтобы Сербия могла как можно дешевле отделаться, когда ей придется дать удовлетворение Австро-Венгрии. Он хотел, чтобы Сербия сумела поскорее оправиться от ударов, которые во всяком случае должны были обрушиться на нее в таком деле.

Как известно, правительство не преминуло сделать все, что было в его средствах, для того чтобы показать своим друзьям и всему остальному миру, насколько мы далеки от сараевских заговорщиков. С этой целью в тот же вечер, когда стало известно о том, что сделал Принцип, Стоян отдал распоряжение, чтобы белградская полиция запретила музыку, пение и всякие развлечения в публичных местах; все это было прекращено, и началось нечто вроде официального траура. Пашич выразил венскому правительству наше сожаление по поводу утраты, постигшей великую соседнюю державу, и самым решительным образом осудил совершенное деяние. На панихиде в католической церкви при австро-венгерском посольстве, происходившей 20 июня [3 июля по новому стилю], в день, когда в Вене хоронили убитого наследника престола и его жену, правительство было представлено несколькими министрами. Я был в их числе. Я хотел показать, что даже и я, которого больше, чем кого-либо другого, можно было заподозрить в одобрений поступка Принципа [19] , наоборот, совершенно солидарен с нашим кабинетом. Тем не менее это непродолжительное пребывание в церкви было мне неприятно. Я чувствовал себя среди врагов, не желающих жить с нами в мире».