Себастьян Хаффнер - Некто Гитлер - Политика преступления

Итак, осень и зима 1919–1920 годов, мы стоим перед вступлением Гитлера в публичную политику. Для него это было время переживания прорыва после пробуждения в ноябре 1918-го. И прорыв был не только в том, что в Немецкой рабочей партии, которую он очень скоро переименовал в Национал-социалистскую партию Германии, он стал первым человеком. Для этого немного надо было. Когда Гитлер вступил в партию, это был замшелый чуланный ферейн с немногим более сотни малозначительных участников. Подлинное переживание прорыва было связано с тем, что Гитлер открыл в себе талант оратора, силу речи. Это открытие точно датируется: 24 февраля 1920 года – невероятный успех первого выступления Гитлера перед массовой аудиторией.

Способность Гитлера превращать собрания самых разных людей – чем больше, чем смешаннее, тем лучше, – в гомогенную, покорно-пластичную массу, доводить эту массу до состояния транса, а потом готовить для нее коллективный оргазм, широко известна. Эта способность основана не на искусстве речи – речи Гитлера длинны, сбивчивы и едва ли очень содержательны; кроме того, Гитлер произносил их грубо-визгливым, гортанным голосом, – но на гипнотической способности, способности концентрированной силой воли овладевать коллективным бессознательным и использовать его в свою пользу. Это гипнотическое воздействие на человеческие массы долгое время было единственным политическим капиталом Адольфа Гитлера. Сохранилась масса свидетельств, насколько была сильна его гипнотическая сила.

Однако гораздо важнее влияния на массы людей было воздействие этой силы на самого Гитлера. Можно только представить, каково человеку, у которого были все основания считать себя импотентом, почувствовать, что он может совершать чудеса потенции. Гитлеру случалось и раньше, среди своих окопных товарищей, прерывать обычное для себя молчание, чтобы разразиться дикими бессвязными речами, когда разговор заходил о том, что его волновало: о политике или о евреях. Тогда его речи не вызывали ничего, кроме насмешек. Из-за них он получил обидное прозвище Говорун. Теперь Говорун стал покорителем масс, «барабанщиком и трубачом национальной революции», некоронованным королем Мюнхена. Из тихого, горького высокомерия отвергнутого всеми неудачника выросла опьяненная самоуверенность удачливого победителя.

Теперь он знал, что может нечто такое, чего другие не могут. А еще он точно знал, чего он хочет, по меньшей мере во внутриполитической сфере; и он довольно быстро понял, что из всех других влиятельных политиков правого фланга, на котором он и сам стал крупной фигурой, никто как раз и не знает, чего именно хочет. Все это вместе не могло не вызвать в нем ощущения собственной исключительности, к чему он всегда, даже и особенно тогда, когда был отвержен и неудачлив, питал склонность. А уже из этого развилось действительно огромное, все перевернувшее в его политической жизни решение стать вождем.

А вот это решение трудно датировать. Оно не было связано с каким-то определенным событием. Можно быть точно уверенным, что в самом начале политической карьеры его у Гитлера не было. Тогда Гитлер вполне удовлетворялся ролью агитатора, «трубача» национального пробуждения. Он был охвачен почтением к поверженным титанам кайзеровского рейха, собиравшимся в Мюнхене и разрабатывавшим планы разного рода государственных переворотов. В особенности Гитлер почитал тогда генерала Людендорфа [27], бывшего два последних военных года главой немецкого военного руководства, а теперь ставшего признанным руководителем всех подрывных крайне правых движений Германии.

При ближайшем знакомстве почтение перед этими титанами улетучилось как дым. К осознанию своей гипнотической власти над массами у Гитлера прибавилось чувство интеллектуального и политического превосходства над всеми мыслимыми конкурентами. Вслед за этим не могло не прийти понимание – вовсе не само собой разумеющееся понимание, – что в этой конкуренции речь идет не о дележке портфелей в будущем правом правительстве, но о чем-то доселе в Германии не существовавшем: о месте всемогущего, не связанного ни конституцией, ни разделением властей, ни коллегиальным руководством, бесконтрольного и безответственного диктатора.

Здесь становится заметен вакуум, оставленный после себя исчезнувшей и не подлежащей восстановлению монархии, тот вакуум, который не смогла заполнить Веймарская республика, поскольку ее не признавали ни революционеры ноября 1918-го, ни их противники; именно по этой причине Веймарская республика была точно названа «республикой без республиканцев». В ранние двадцатые годы в Германии возникло настроение, благодаря которому, по словам Якоба Буркхардта [28], «желание чего-то, что было бы аналогично прежней власти, стало непреодолимо» и «работало это желание лишь на одного человека». И не только в качестве замены свергнутого кайзера бо́льшая часть нации желала этого одного человека, но и по совсем другой причине: из-за злости от проигранной войны, из-за бессильной ярости против воспринятого как оскорбление и унижение вынужденного мира. Поэт Стефан Георге [29]высказал широко распространенные настроения, когда в 1921 году пророчил время, которое