Array Array - Конец истории и последний человек

Руссо иллюстрирует это явление примером коллекционера, который сильнее переживает пробелы в своей коллекции, нежели радуется тому, что уже имеет. Более современный пример можно найти в сегодняшней весьма инновативной промышленности электронных бытовых приборов. В двадцатых и тридцатых годах вершиной потребительских вожделений было радио в семье. Сегодня в современной Америке вряд ли найдется подросток, у которого не было бы несколько штук приемников и который не был бы при этом крайне неудовлетворен тем, что у него нет приставки "нинтендо", или портативного CD-плейера, или пейджера. И к тому же очевидно, что приобретение этих предметов не повысит степень его удовлетворенности, поскольку японцы сразу же придумают какой-нибудь новый прибор, который подросток возжаждет приобрести.

Как же может человек стать счастливым? По утверждению Руссо, для этого надо соскочить с беличьего колеса современной технологии и бесконечного цикла порождаемых ею желаний и восстановить в какой-то степени цельность человека естественного. Естественный человек не жил в обществе, не сравнивал себя с другими, не жил в искусственном мире страхов, надежд и ожиданий, созданных обществом. Он был счастлив ощущением собственного существования, жизнью естественного человека в естественном мире. Он не пытался покорить природу с помощью разума: в этом не было нужды, поскольку природа по существу является благой, и разум не был естественным для человека как одиночного существа. [148]

Критика человека цивилизации у Руссо поставила первый и самый серьезный знак вопроса над проектом покорения природы как таковым, над точкой зрения, считающей леса и горы источником сырья, а не местами отдохновения и созерцания для человека. Эта критика Человека Экономического, увиденного Джоном Локком и Адамом Смитом, остается основой для большинства современных атак на неограниченный экономический рост и является (зачастую бессознательной) интеллектуальной базой почти всего современного энвайронментализма. [149]По мере того, как прогрессируют индустриализация и экономическое развитие, а следующее из них разрушение естественной среды становится все более и более очевидным, критика экономической модернизации, предложенная Руссо, набирает все больше и больше сторонников. Можно ли представить себе возникновение крайне радикального знвайронментализма, который будет пытаться отвергнуть на базе обновленного руссоизма весь проект покорения природы, а также всю технологическую цивилизацию, которая на нем основана? Ответ, по разным причинам, скорее всего все-таки "нет".

Первая причина этого связана с ожиданиями, порожденными теперешним экономическим ростом. Отдельные лица и небольшие группы могут "вернуться к природе", бросив работу банкиров или риэлтеров ради жизни у озера в Андиронакских горах, но отказ от технологии в масштабе всего общества означал бы полную де-индустриализацию американской или европейской страны или, скажем, Японии, и ее трансформацию, по сути, в бедную страну третьего мира. Наверное, стало бы меньше загрязнения вод и отравления воздуха, меньше контроля над рождаемостью, а потому и меньше сексуальной свободы. Вместо освобождения от цикла новых желаний большинство людей получило бы жизнь бедного крестьянина, привязанного к земле в бесконечном цикле изнурительной работы. Конечно, многие страны поколениями жили на уровне поддерживающего жизнь сельского хозяйства, и живущие тогда люди, без сомнения, достигали определенного уровня счастья, но возможность, что они могут к этому вернуться, испытав консюмеризм технологического общества, весьма сомнительна, и еще сомнительнее, что удастся уговорить на это целую страну. Более того, если останутся страны, которые не выберут де-индустриализацию, то жители деиндустриализованных стран будут иметь перед глазами постоянный пример для сравнения. Решение Бирмы после Второй мировой войны отвергнуть цель индустриализации, общую для остальных стран третьего мира, и остаться в международной изоляции могло сработать в до-индустриальном мире, но его очень тяжело оказалось придерживаться в регионе, полном процветающих Сингапуров и Таиландов.

Лишь немного менее фантастической кажется альтернатива частичного отказа от технологий с попытками как-то заморозить технологическое развитие на современном уровне или разрешать технологические новшества весьма селективно. Это могло бы помочь сохранить текущие жизненные стандарты, по крайней мере в краткосрочной перспективе, но совершенно неясно, почему жизнь на произвольно выбранном уровне технологии окажется достаточно удовлетворительной. В ней не будет ни блеска динамичного и растущего общества, ни подлинного возврата назад к природе. Попытка заморозить технологии удавалась для малых религиозных групп, таких как аманиты и меннониты, но ее куда труднее было бы реализовать в большом и многослойном обществе. Социальное и экономическое неравенство, существующее в современных развитых обществах, является с политической точки зрения куда менее взрывоопасным, если подлежащий делению экономический пирог постоянно растет; и оно было бы куда более серьезным, если бы Соединенные Штаты стали похожи на огромную и застойную Восточную Германию. Далее, замораживание технологии на уже высоком уровне современных развитых стран вряд ли было бы радикальным решением для предотвращения экологического кризиса и не ответило бы на вопрос, выдержит ли глобальная экосистема, если страны третьего мира догонят развитые страны. Селективное допущение новшеств ставит трудные вопросы о том, какая власть будет решать вопрос о приемлемости технологий. Политизация новшеств неизбежно окажет замораживающее действие на экономический рост в целом,