Владимир Ларионов - Православная монархия. Национальная монархия в России. Утопия, или Политическая реальность

Без какого-либо соборного определения отказавшись от молитвенного возношения имени свергнутого Государя, сначала пореволюционный Синод, а затем и Поместный Собор 1917–1918 гг. оказались вне канонического общения в его мистической полноте с Русской Православной Церковью, исстари анафематствовавшей изменников Священной Монархии. Этот страшный грех лег тяжким грузом не только на «сергианствующий» Московский Патриархат, но и на Зарубежную Церковь, хотя, конечно, в несколько меньшей мере. В этом корень того парадоксального явления, когда все епископы Зарубежной Церкви, так или иначе оказавшиеся после Второй мировой войны в пределах СССР, были лояльны советской власти. Ни один «зарубежный» епископ, попав в зону влияния оной власти, не отличился исповедничеством, которое они же требовали от простого священства Московской Патриархии, как неоднократно указывал на этот прискорбный факт Никита Струве.

В учет ими не принималось даже и то, что каноническая незаконченность (если не всецелая незаконность современной структуры Московской Патриархии во главе с Патриархом) заключается, между прочим, и в том, что канонические симфонические отношения между царской и священнической властью в управлении Церковью нуждаются во взаимном утверждении их легитимности. Царь назначает патриарха, которого рукополагают епископы, а патриарх миропомазует на царство законного Царя, который сам в присутствии народа и синклита собственноручно возлагает на свою главу царский венец в знак божественной инвеституры царской власти, которая не передается, а только утверждается молитвами первосвященника. «Священное достоинство царского чина имеет начало в боговенчанном Царе как в своем плотоносном священноначальнике, передаваясь от самого Царя царскому синклиту и иерархически до последних государевых людей и подтверждается молитвами Церкви», — пишет Н. Козлов.

Лишь на последнем, уже тайном совещании 15 августа 1918 года участники Поместного Собора смогли четко определить те границы, в которых Церковь готовилась существовать в условиях богоборческой власти, после зверского ритуального убиения Царской семьи. Эта Истина должна была стать путеводной нитью для всех, кто готов в труднейших условиях внешней тьмы держаться верной Православной стези.

Архимандрит Константин Зайцев писал в Русском Зарубежье: «…Два положения, определяющих сознание Русского Православия, получили ясную формулировку. Во-первых, Церковь отказывается от каких-либо суждений о своем будущем, почему в силе полной остается только вопрос о верности Церкви в ее исходной преемственности. Во-вторых, не имеет Церковь суждения применительно к современности и о гражданском сознании русского человека, и требует Церковь от каждого русского человека только одного: не действовать во вред истинной Церкви. Другими словами, Церковь, оставаясь в своей исходной преемственной подлинности, отчуждает себя от вновь возникающего мира, а от русского человека, таковым желающим остаться, требуется только одно: осознания себя верности Церкви именно этой, исходной, в своей преемственности сохранившейся и принципиально отчуждившейся от современного мира. Перед нами идеология катакомбная!»

Конечно, и такой уход от мира не спас катакомбную Церковь от жесточайших преследований извне и от еретических крайностей внутри. Но тем не менее именно принципиальная сокрытость истинной Церкви в священных водах Светлояра призывает нас не кочевать по плотским и зримым юрисдикциям, а быть верными прихожанами истинного Храма, православной общиной града Китежа.

Однако что же было делать всем тем благородным русским людям и верным пастырям, которые силою обстоятельств стали клириками и прихожанами Московской Патриархии, находящейся под Советами, или иной юрисдикции, когда литургическая практика их свидетельствовала об отступлении от монархического предания исконной Греко-российской Церкви?

Для очень многих «метания духа» были излечены словами архимандрита Константина Зайцева, писавшего: «…вопрос этот был очень острый — я знал, что, оставаясь со своей паствой, что было по прямому завету Христа в Евангелии, я тем самым фактически переходил из общения с Зарубежной Церковью ко прямому и непосредственному общению с Русской Церковью Патриаршей, с Московской Патриархией. И когда для себя я этот вопрос решил, то я понял, что это был принципиальный вопрос — о том, что Божественная благодать Евхаристии, то есть Причастия, выше церковных юрисдикций, то есть подчинения тому или иному Синоду, Собору или епископу. Уже встав на этот путь, я с него не сходил и никогда не сошел, потому что Церковь была для меня выше, чем земные пути. Божественная природа Церкви, выражающаяся в иерархии и в таинствах, была для меня выше, чем человеческая природа Церкви, которая может иногда ошибаться… я сказал открыто и прямо владыке Иоанну (святой Иоанн Шанхайский. — Авт. ), что я не могу по совести своей бросать камнем, как это делали многие в Зарубежье, в Русскую Православную Церковь, ее Патриарха и ее иерархов. Знаете, что он мне сказал? Он мне сказал: «Я каждый день на проскомидии поминаю патриарха Алексия. Он патриарх. И наша молитва все-таки остается. В силу обстоятельств мы оказались отрезаны, но литургически мы едины. Русская Церковь, как и вся Православная Церковь, соединена евхаристически, и мы с ней и в ней. А административно нам приходится, ради нашей паствы и ради известных принципов, идти этим путем, но это нисколько не нарушает нашего таинственного единства всей Церкви».