Константин Долгов - После Путина

Хрущёв, сменивший Сталина, попытался себя полностью ему противопоставить. Вышло лишь отчасти: с точки зрения стратегической эффективности управления Хрущёв и правда оказался полной противоположностью (то есть абсолютно неэффективным) и привнёс в модель государственного управления разрушительную частичку волюнтаризма, которая потом сыграла скверную роль, воплотившись в стиле правления Бориса Ельцина. Тем не менее Хрущёв, будучи предвестником Горбачёва в том, что касалось выведения государства из неполитических сфер (в частности, из сферы культуры: выходки с «обсракцистами» и прочий трэш никак не отменяли сокращения цензуры и государственного вмешательства в творческие процессы), ничуть не пытался ослабить государство как таковое ни в политическом, ни в экономическом смысле. Однако на собственном примере показал, насколько губительным для советской/российской власти является волюнтаризм.

Брежнев стал редчайшим, если не единственным символом российского (советского) «государства процветания». Для российских широт сытость — огромная редкость; собственно, именно это и демонстрировал Брежнев стилем своего руководства: главное — накормить людей и создать им комфорт, остальное подождёт. Неторопливая политика постфактум кажется почти идеальной, но не нужно забывать, что именно этот политический стиль вынудил СССР «купиться» на афганскую провокацию. Брежнев, в свою очередь, продемонстрировал, что в российских условиях неторопливая политика слишком быстро превращается в антиполитику, в политику зависимых решений, совершенно для России неприемлемую. Андропов хоть и не сумел сломить эту губительную для СССР тенденцию неторопливости, но всё же придал государственной политике некий импульс, подхваченный, как ни странно, позднее Горбачёвым. Все помнят андроповские «кинопроверки», ужесточение рабочего режима, а надо вспоминать о том, что именно Андропов запустил необратимые процессы «ценностного освобождения», которые Горбачёв всего лишь гипертрофировал и… упустил из-под контроля.

Горбачёв привнёс — или вернул? — в российскую модель управления государством попугайский синдром. Парадоксально, но «самый демократичный» советский генсек воспроизводил модель сугубо монархическую — «самопрезентации» на государственном уровне. Всё остальное было чистейшим антуражем: определяющим для Горбачёва было собственное лицо на передовицах зарубежных газет. Этот типичный для царей-вырожденцев синдром в российском обществе провоцирует губительные для государства процессы. Так произошло и с Горбачёвым.

Наконец, Ельцин, в значительной степени унаследовавший горбачёвскую самовлюблённость, окончательно восстановил царскую модель государственного управления: взбалмошную, малограмотную, ёмко именуемую «самодурство». Российское самодержавие погибло вследствие естественного исторического прогресса, но в немалой степени характер его гибели предопределили процессы гипертрофии самовлюблённости и перерождения самодержавия в самодурство. В случае с Ельциным в самодурство переродилась демократия, на начальном этапе служившая ему инструментом, гарантировавшим народную любовь и поддержку. После Ельцина и демократия, и государственная власть были переосмыслены в российской политике Владимиром Владимировичем Путиным.

Символическим аспектам власти в России порой придается излишняя значимость. И в то же время мы склонны заметно их упрощать. Это, наверное, следствие богатой яркими личностями политической истории. Обратите внимание: «яркими» вовсе не обязательно означает «положительными». В самом деле, много ли положительного в Петре Первом? Западоцентрист (высшей пробы; не был бы царём, так, пожалуй, вовсе низкопоклонником казался), тиран, деспот и самодур (а вы как думали, ведь даже полезная инициатива по бритью боярских бород — чистейшей ведь воды тирания). А Ленин, Ульянов наш, Владимир Ильич? Неблагодарный ультралиберал (да, именно так воспринимали социал-демократов, преобразившихся в коммунистов-большевиков), позорящий родную империю из дальнего зарубежья; проводник цветной (а какой же ещё? Красная — вполне «цветная») революции; разрушитель многовековых традиций и т. д.

Я специально выбрал двух политических лидеров, которым симпатизирую, а Ленина так и вовсе считаю политиком мирового значения; выбрал специально, чтобы подчеркнуть — не о «личном» мнении идёт речь, а о восприятии масштабном, как минимум групповом. Описанный выше взгляд на Петра и на Ленина — не редкость, верно ведь? Но даже истово верующие в правильность такого взгляда будут вынуждены признать: и Пётр Алексеевич, и Владимир Ильич — личности, безусловно, яркие. Признание будет сопровождаться скрежетом зубовным и невероятными мимическими ужимками, призванными максимально доступно продемонстрировать, насколько противно сие признание совести признающих, но… чем бы оно ни сопровождалось, оно останется признанием. В своё время я добился признания личности Ленина яркой от одного печально известного ныне украинского политика, считающего себя одновременно и грузином, и украинцем, и министром, и писателем. Он даже книжку о Ленине написал (для него написали) и в ней так старательно (хотя и бездарно) доказывал исключительное ленинское злодейство, что из каждой строчки так и выпирало… не менее исключительное перед Лениным преклонение. Что ж, преклонение перед Лениным — не преступление, сам отчасти преклоняюсь; преступления у министра-писателя другие, но речь не о них.