Сергей Кургинян - Седьмой сценарий. Часть 2. После «путча»

Высшая собственность предполагает, что личность в своем становлении сумела преодолеть противоречия между внешним по отношению к ней коллективизмом, в котором она способна лишь раствориться, и убогим индивидуализмом, когда уход от обезличенности достигается путем снятия всего, что составляет собственность личности в высоком смысле этого слова. Более того, является личностным капиталом. Использование этого слова в позитивном и нетрадиционном смысле не является нашим открытием. Давно уже западная экономика оперирует понятием «интеллектуальный и личностный капитал». И никто сегодня, в конце XX века, не измеряет капитал лишь в материальном его показателе. Время капиталистов, которых мы мучительно пытаемся насаждать у себя по образцу Дикого Запада, осталось в прошлом. Сегодня на повестке дня — власть знания, власть интеллекта — все то, что связано с понятием «меритократия», понятием, столь долго осуждавшимся в нашей стране в эпоху развитого социализма и наглухо замалчиваемым сегодня, в эпоху развитой демократии. Это еще и еще раз говорит о том, что мы пытаемся не идти на прорыв, не входить в то общество, которое возникнет на нашей планете в ближайшее будущее, а двигаться, встраиваясь в хвост западной цивилизации, входя на те ее этажи, которые давно уже брошены и покинуты за ненадобностью, воспроизводя самые дикие и самые безнадежные ее формы. Какая-то особая тяга к тупиковым экспериментам. Понятие «интеллектуальная собственность и личностный капитал» напрямую сопрягаются сегодня с такими отраслями экономики высокоразвитых стран, как психологическая экономика, этическая экономика, теологическая экономика, экономика высших целей. Можно высказать ряд предположений о том, почему эти разделы экономики никак не используются при моделировании нашими реформаторами.

Первое. Наши реформаторы — марксисты до мозга костей, советские марксисты, то есть вульгарные материалисты, и в качестве таковых устойчиво презирают все, что не связано с грубыми и осязаемыми ресурсами, расположенными в нижних этажах здания человеческого бытия.

Второе. Наши реформаторы — это комсомольцы, не знающие ничего, кроме элементарных рецептов школы, журнала «Уол стрит джоурнал», и уважающие эти рецепты, поскольку они наиболее близки к экономическим пособиям, по которым они изучали мировую экономику в 70-е годы.

Третье. Наши реформаторы все знают, все понимают, все проходили, все изучали, но в конечном счете являются лишь марионетками в чужих руках, лишь мальчиками для битья, выставленными на потеху публике.

Четвертое. Наши реформаторы все знают, могут и понимают, но настолько презирают свою страну и свой народ, что все эти высокие материи считают невозможным использовать в обществе, состоящем из советских кретинов, которые, по их мнению, ничем, кроме низких, вульгарных вещей, заинтересованы быть не могут.

Пятое. Наши реформаторы являются заложниками своих же схем, своих же действий в предшествующий период, когда они сознательно моделировали советского человека как идолопоклонника, чьим кумиром является пресловутая колбаса. Подняв этот колбасный стяг над страной, они стали его рабами и выйти за те пределы, которые очерчивает этот лозунг и эта колбасная вера, боятся пуще всего, поскольку понимают, что за этими пределами — ими же выжженная территория, полная и тотальная пустота.

Шестое. Начав игру со злом во имя высших целей, наши реформаторы настолько заигрались, что эта стихия зла стала для них самоценной, что они фактически уже окончательно в ней растворились и наслаждаются своеобразным бестиализмом, стесняясь этого, скрывая это от себя и уж, по крайней мере, от общества.

Седьмое. Наши реформаторы считают себя уже настолько вошедшими в мировую элиту, что интересы государства для них являются, как минимум, второстепенными, и в этом смысле они давно уже реформируют не наше общество, не наше государство, а некое двигающееся в сторону планетарной интеграции мировое сообщество. Процессы же в этой стране рассматриваются лишь как фермент и катализатор мирового процесса, что, на наш взгляд, и неумно, и в крайней степени безответственно.

Возможно, существуют и другие причины, нам неведомые. Мы охотно верим в это и хотели бы думать, что есть иные, неведомые нам обстоятельства, которые могли бы послужить оправданием мотивов действий тех, кто, пользуясь терпением народа, как-то странно экспериментирует над огромной, начиненной смертоносным для всего человечества материалом страной. Но эти оправдания могут касаться лишь мотивов, а не самих действий. Суть действий от этого не меняется. Однако остановить процесс было бы по меньшей мере близоруко, а то и преступно. Возможно, для реформаторов это есть одна из желанных возможностей, это дает им нравственное и интеллектуальное оправдание. Самое страшное — признать несостоятельность, непрофессионализм, неспособность менять реальность хотя бы в том, мягко говоря, странном направлении, которое ты же сам и задал себе и народу. Испить до дна эту чашу можно лишь в том случае, когда не на что будет сослаться, некого обвинить, кроме как самого себя. И этот момент трагически близок. Нам могут возразить, что общество слишком дорогой ценой купит прозрение. Мы ответим, что общество ответственно за тот выбор, который оно сделало, и плата — есть плата заслуженная. Мы ответим также, что, не пройдя через это испытание, общество не может быть очищено настолько, насколько это необходимо для того, чтобы для него открылись иные возможности. И в этом плане, заканчивая вторую часть доклада, хотелось бы не вполне иронически, но и не абсолютно серьезно суммировать все вышесказанное в одной-единственной фразе, а именно что реформы Егора Тимуровича Гайдара, внука основоположника советской юношеской романтической школы, — это кара господня, заслуженная обществом и ниспосланная ему в качестве искушения и испытания.